За степным фронтиром. История российско-китайской границы - Сёрен Урбански

национальной или цивилизационной миссией. Вместо этого со временем они создали гибридные этнические и культурные «квазиавтохтонные» связи. Русский мир и мир коренного населения оказались тесно переплетены[96]. Проехавший Абагайтуй генерал и военный писатель Петр Орлов поднял вопрос о том, можно ли еще относить его население к русским жителям фронтира: «Казаки, хозяева края, сменив тунгусов, присвоили своему поселку тунгусское имя и живут с ними до нынешнего года… они не замечают ненормальности этого явления, не замечают, потому что в Забайкалье почти все казачьи поселки, станицы, земли носят монгольские, тунгусские, бурятские названия, они обмонголены, обтунгусены, оббурятены. Ни в одном казачьем войске, насколько я знаю, нет такого уродливого явления, противного чувству патриотизма и национальной гордости и сильно смахивающего на космополитизм»[97]. Только с открытием железной дороги казацкие села, находившиеся вблизи от нее, подверглись более существенному воздействию «русской» или «европейской» культуры. Наблюдатель заметил в 1904 году: «…попадается „цивилизация“ в виде корсетов, модных кофт и шляпок, а в Абагайтуйе… девушки производят впечатление европейских горожанок»[98].

Однако к этому времени восприятие казаков как идеального военного инструмента российской колониальной деятельности во фронтире империи начало угасать. Казаки часто действовали исходя из собственных интересов, защищая скорее свои семьи и имущество, а не все еще слабую и фрагментированную целостность имперского государства на границе. Метрополия вскоре попытается превратить открытый степной фронтир в контролируемое пограничье. Достижение этой цели потребует замены квазикоренного русского населения Аргуни, лояльность которого считалась относительной, более надежными подданными, которые не будут находиться на границе постоянно и не будут заниматься самообеспечением.

Продвижение русских к Амурскому бассейну и завоевание Китая маньчжурами привели к первым непосредственным контактам цинской и романовской империй. Нерчинский и Кяхтинский договоры стали свидетельством признания обеими метрополиями необходимости формализации их отношений. Несмотря на конфликты, возникавшие после их подписания, эти договоры вплоть до XIX века обеспечивали добрососедские отношения между двумя сторонами на разделяемой ими имперской периферии.

Бассейн реки Аргунь и для Санкт-Петербурга, и для Пекина не представлял особого интереса как экономически, так и стратегически. Это была естественная буферная территория, населенная рассеянными автохтонными народами. Несмотря на слабое значение фронтира, обе метрополии осуществляли заселение этого региона. Однако политика колонизации региона этими государствами заметно различалась. Китайский северо-восток маньчжуры воспринимали как собственную культурно неприкосновенную территорию и запрещали иммиграцию туда хань-китайцев. Вместо этого цинский двор расселял на Аргуни представителей коренных народов. Эти мужчины и женщины постепенно сформировали в Хулун-Буире новые, самобытные сообщества. Русские также покорили коренных жителей Забайкалья – кочевых бурятов и тунгусов, включив некоторых из них в казацкие формирования, однако эти племена сохраняли самобытность и не были ассимилированы русскими. Санкт-Петербург при этом проводил более агрессивную иммиграционную политику. Крестьяне, ссыльные и староверы, многие из которых этнически были русскими, переселялись из других частей империи в этот регион.

Таким образом, к концу XIX века плотность населения на российской стороне Аргуни была выше, чем на китайской, а численность этнически русского ее населения в три раза превосходила численность коренных жителей. Представители знамен, напротив, все еще преобладали на китайском берегу Аргуни. Однако голая демографическая статистика игнорирует культурные контакты жителей фронтира. Представители этнического большинства обеих империй нередко смешивались с коренным населением и на той и на другой стороне границы, однако за ее пределы такие связи выходили редко. Особенно это касается русских казаков на Аргуни, которые жили изолированно от родной культуры. Они проживали в селениях с тунгусскими или бурятскими названиями, женились на местных и приспосабливались к климатическим условиям, превращавшим фермеров в пастухов. Нередко их «русскость» оспаривалась. Согласно этой градации населения фронтира, этнически «чистые» русские, маньчжуры и хань-китайцы оставались на вершине политической и социальной иерархии обеих империй.

Государственная бюрократия еще только зарождалась на обоих берегах Аргуни, и упрощенная административная система сосуществовала с местными структурами самоуправления. Только в XIX веке российское государство начало осуществление реформ, превративших Забайкалье в обычную российскую область. Совершенно иной, опосредованный способ управления местным населением через императорского наместника Хулун-Буира сохранялся в Китае до самых последних лет правления династии Цин. Это будет подробно рассмотрено в следующей главе. Несмотря на слабую представленность метрополий, Россия и Китай стремились контролировать их обширный внешний фронтир, создавая физические препятствия и назначая военных представителей. Однако караульные посты, расположенные друг от друга на расстоянии дня езды верхом, вряд ли служили препятствием перемещающимся через границу людям, животным и товарам.

Русские и хань-китайцы общались друг с другом во время ежегодных торговых ярмарок в казацких селах на Аргуни или на базарной улице в Хайларе, однако покупка и распитие китайского алкоголя отнюдь не делала из русского китайца. Хотя национальные идентичности тогда еще только зарождались, расовые различия хорошо осознавались – русские и маньчжуры или хань-китайцы различались физически. Движение через границу, таким образом, не подразумевало культурного смешения русских и китайцев, при этом представления о линейной границе, проводимой государством, сталкивались здесь с идеями территориальности, существовавшими у местного фронтирного населения. Часто они просто игнорировали формирующуюся государственную границу и продолжали вести образ жизни, характерный для безграничного степного мира.

Глава 2

ЖЕЛЕЗНЫЕ ДОРОГИ, ИНФЕКЦИИ И ЗОЛОТО

Железные дороги не только трансформировали труднодоступную степную экономику межимперских окраин Внутренней Азии, но также сыграли важнейшую роль в имперском строительстве, так как усилили связь между метрополией и периферией. Они позволили государствам перемещать большое число людей и материалов в отдаленные районы, выступили в качестве ресурсов накопления капиталов и в то же время открыли новые экономические возможности фронтира. «Железная дорога реорганизовала пространство», – красноречиво заметил Вольфганг Шивельбуш. Россия, а вскоре и Китай получили возможность направлять национальное развитие и гомонизировать свои владения[99].

Посредством железной дороги Россия в последние годы XIX века начала имперское строительство за пределами своих международных границ. С началом строительства Великого Сибирского пути в 1891 году она использовала железнодорожную дипломатию для усиления своего влияния на Северо-Востоке Китая, тогда же некоторые другие государства начали яростно конкурировать за доминирование в Северо-Восточной Азии[100]. После первой Японо-китайской войны (1894–1895) Россия подписала с Китаем соглашение, согласно которому началось строительство КВЖД. Эта магистраль, ставшая последним участком Транссибирской железной дороги, сократила путь до российского Дальнего Востока – из Читы во Владивосток теперь можно было попасть по Хулун-Буиру и северной Маньчжурии через недавно основанный город Харбин. В 1898 году Санкт-Петербург по договору приобрел незамерзающую гавань Порт-Артур (Люйшунь), расположенную на оконечности Ляодунского полуострова, распространив тем самым свое влияние в южной Маньчжурии. Из Харбина в Порт-Артур была построена южная железнодорожная магистраль, соединившая новый порт с КВЖД[101]. Продолжительные и стабильные отношения власти, ранее структурировавшие российско-китайский фронтир, трансформировались.

Прагматическое объяснение необходимости этого строительства – экономия ресурсов при возведении железнодорожного соединения через Северо-Восточный Китай – скрывало внешнеполитические тревоги и имперские мечты, усилившиеся в золотую эру империализма. КВЖД – инструмент России в борьбе за превосходство – была не просто функционировавшей на китайской земле совместной российско-китайской железнодорожной компанией, это была колониальная железная дорога, ставшая для Российской империи (а позже и для СССР) своеобразным выражением неформального империализма[102].

Санкт-Петербург, видя в цинском Китае и мэйдзиской Японии будущих демографических и экономических конкурентов в Северо-Восточной Азии, выбрал тактику, при которой лучшая защита – это нападение. Благодаря железнодорожной концессии Россия потенциально могла установить в Маньчжурии прямое военное господство, создав, таким образом, буфер для уязвимого российского Дальнего Востока. Подходящий для этого момент наступил в 1900 году, когда Ихэтуаньское (Боксерское) восстание – насильственное антихристианское выступление против иностранного влияния – распространилось по северному Китаю, что дало российскому правительству возможность занять всю Маньчжурию. Захват Северо-Востока Китая Россией, однако, объединил международное сообщество в Восточной Азии против российских устремлений, и в конце концов Япония втянулась в открытый конфликт[103].

Цели России в этом регионе не были чисто военными. Сергей Юльевич Витте, министр финансов, чьим детищем было строительство