Русский фронтир - Алексей Волков

– Где остальные русские моряки? – спросил Блохин.

Его не поняли, и пришлось разыграть целую пантомиму, чтобы объяснить пиратам смысл вопроса.

Один из сидевших что-то произнес и красноречиво провел рукой по горлу.

Обыденность жеста лучше всяких слов сказала Блохину о судьбе товарищей. Это было ударом, пожалуй, посильнее вошедших в тело пуль. Моряк едва удержался на ногах и с трудом выбрался на свежий воздух. Он еще сумел дойти до прежнего местечка на палубе и даже прилег, а после сознание милосердно оставило его.

Нет, за время перехода моряк приходил в себя много раз, но взгляд его был устремлен в неведомые дали, и никто не сумел бы ответить, где блуждает его дух. Пару раз в день кто-то приносил раненому еду – обычную похлебку с куском солонины. Блохин машинально ел, вряд ли сознавая, что делает, и потом впадал в беспамятство снова.

Дни сменялись ночами, затем в положенное время вновь всходило солнце. Погода стояла сносная, без штилей и штормов. А затем переход закончился, и судно подошло к какому-то острову.

К какому – не играло для Блохина особой роли. Он все равно был в этих водах первый раз и не имел представления о здешних землях. А может, то был и не остров, а какой-нибудь выдающийся в море материковый мыс. С воды сразу не разберешь.

Пираты заметно оживились. Открывшаяся картина была им явно знакома. Да и что может возбудить моряка так, как вид открывшейся суши? И даже в отсутствующем взгляде Блохина в конце концов впервые появилось нечто осмысленное. Пленный матрос поднялся на ноги, оперся на фальшборт и стал внимательно всматриваться в пока далекий берег. Более того, он спросил пробегавшего мимо пирата:

– Где мы?

Пират понял вопрос и коротко ответил ничего не говорящим Блохину названием:

– Галвестон.

– Галвестон, – повторил Блохин, будто искал в названии нечто очень важное. – Галвестон…

Монах объявился в станице утром. Не совсем ранним, когда поют первые петухи и люди только пробуждаются после сна, но и не поздним, когда солнце начинает жарить в полную силу и передвигаться становится очень трудно. Где-то между тем и другим, в самый разгар всевозможных работ, как полевых, так и строительных.

Пешими по степи не ходят, и святой отец приехал в двухколесной коляске, запряженной смирной лошадкой. Верх коляски был приподнят, однако солнце с легкостью обходило преграду, приникало внутрь сбоку, и монаху приходилось поминутно вытирать каким-то платком льющийся по округлому лицу обильный пот. Тем более был священнослужитель дороден, чтобы не сказать прямо: толст, и, соответственно, жару переносил тяжело.

Никто из взрослых монаха не встречал. Те из мужчин, кто не был занят на службе или полевых работах, трудились на строительстве, женщины занимались хозяйством, и только вездесущая детвора шумно окружила остановившуюся коляску. Заметив крест на груди путника, казачата ненадолго смолкли и склонили головы под благословение. По крайней молодости лет они еще не ведали разницы между религиями, тем более – христианскими, с одним и тем же Евангелием и похожим крестом.

Благословение монах охотно дал. Лучшее поле для проповеди – это как раз вот такие невинные души, безмерно далекие от всех людских дрязг.

Чуть в стороне возвышалась уже законченная церковь, к некоторому возмущению монаха – православная. Он даже не стал креститься при виде вознесшегося к небесам символа веры и вроде едва удержался от того, чтобы плюнуть. Последнее явно не могло принести никакой пользы и только озлобило бы прихожан. В подобных делах надлежит действовать осторожно, постепенно отводя людей от ересей. Вот когда-то раньше…

Заметив коллегу, из небольшого домика при храме вышел священник и решительным шагом пошел навстречу.

Два представителя разных конфессий застыли напротив друг друга. Низенький, аккуратно выбритый монах, как многие толстяки, поневоле производил впечатление человека добродушного. В противовес ему поп был головы на полторы повыше, явно пошире в плечах, хотя животик тоже имел немалый. Всклокоченная борода падала на грудь, такие же непричесанные космы торчали во все стороны, и оттого от попа веяло чем-то первобытным, дремучим, позабытым в цивилизованных местах.

– Доминик, – первым представился монах.

– Батюшка Григорий, – отозвался поп.

Он прикидывал, насколько возможной станет беседа при взаимном незнании чужих языков.

– Приятно познакомиться, – неожиданно, хотя и с некоторой натугой выдавил Доминик.

– Вы говорите по-русски? – искренне изумился Григорий.

Сам-то он на чужих наречиях не мог связать и двух слов. Да и то, до общения ли с чужаками было, когда с самого момента перевода в здешний край приходилось работать не покладая рук?

– Не есть карошо, – виновато улыбнулся Доминик.

– Что ж мы стоим? Пошли в дом, – предложил батюшка Григорий.

Монах посмотрел на экипаж, словно спрашивая: а как же с ним?

– Дети присмотрят, – махнул рукой священник и перевел взгляд на казачат.

Мальцы восторженно взвыли от предложенной миссии. Они едва не с рождения привыкли к лошадям, а тут выпадала возможность не только поухаживать за чужим конем, но и разобраться в повозочной упряжи, а при некоторой удаче и нахальстве – даже прокатиться в коляске. Возов в станице хватало, в отличие от экипажей. Двухколесных же не было ни одного.

Батюшка предвидел замыслы детворы и лишь хмыкнул. Казаки растут, не кто-нибудь!

– Яшка! Ответствуешь за все, – с деланой строгостью обратился поп к сыну станичного атамана.

Довольно крупный для своих девяти лет мальчуган важно кивнул. В среде казаков личная храбрость и воинское умение были гораздо важнее происхождения, но тем большая ответственность за каждое порученное дело лежала на потомках заслуженных людей. Отец Якова выслужился в офицеры из простых казаков, а теперь уже достиг немалого чина есаула, так пристало ли сыну позорить хоть в чем-то отца?

– Прошу. – Батюшка сделал рукой приглашающий жест.

Отец Доминик с некоторым сомнением посмотрел на детей, но потом добродушно улыбнулся и отправился вместе с попом.

– Ксюша, у нас гости! – громко оповестил Григорий еще на подходе к дому.

Голос у попа был звучный, хотя его обладатель явно говорил сейчас не в полную силу. У Доминика сложилось впечатление, что крикни русский священник во всю мощь – и какой-нибудь плохо выстроенный дом вполне мог бы рухнуть, как при звуке труб иерихонских.

Попадья, такая же дородная, как и супруг, уже захлопотала у стола. Доминик едва не поморщился, вспомнив об отсутствии у православных священников целибата, но тут же представил себе, что матушка – просто хозяйка, которую, как известно, любому смиренному служителю церкви держать при себе не особый грех, и успокоился. Сам он не отличался чрезмерной воздержанностью в таких делах, а чуть приглядевшись, даже одобрил вкус хозяина. Монаху тоже нравились женщины в теле, не те томные, худые и бесполезные в трудах аристократки, а истинные труженицы, способные при случае заменить мужика.