Смерть - дело одинокое - Рэй Брэдбери

— В клетке?

— Под водой в клетке.

— Ну, знаешь, я вижу, без второй стороны «Тоски» тут необойтись!

Фанни, как смерч, поднялась с кресла, стремительно, какогромная приливная волна, подкатилась к патефону, с силой покрутила ручку и,как Божье благословение, осторожно опустила иголку на перевернутую пластинку.

Под звуки первых аккордов она вернулась в кресло, словнокорабль-призрак, царственная и бледная, спокойная и сосредоточенная.

— Я знаю, почему ты так тяжело это переживаешь, —сказала она. — Из-за Пег. Она все еще в Мехико? Учится?

— Уехала три месяца назад. Все равно что тригода, — ответил я. — Господи, я такой одинокий!

— И все тебя задевает, — добавила Фанни. —Может, позвонишь ей?

— Да что ты, Фанни! Я не могу себе этого позволить. Ине хочу, чтобы она платила за мой звонок. Остается надеяться, что она сама наднях позвонит.

— Бедный мальчик! Болен от любви!

— Болен от смерти! И что отвратительно, Фанни, я дажене знал, как звали этого старика. Позор, правда?

Вторая часть «Тоски» меня доконала. Я сидел опустив голову,слезы струились по лицу и с кончика носа капали в стакан с вином.

— Ты испортил свой «Сент-Эмильон», — мягкоупрекнула меня Фанни, когда пластинка закончилась.

— Я просто бешусь от злости, — признался я.

— Почему? — удивилась Фанни. Она, словно большоегранатовое дерево, отягощенное плодами, склонилась над патефоном, подтачивалановую иголку и искала пластинку повеселее. — Почему?

— Фанни, старика кто-то убил. Кто-то засунул его в этуклетку. Как бы он сам туда попал?

— О Боже! — простонала Фанни.

— Когда мне было двенадцать, моего дядю — он жил наВостоке — поздно ночью застрелили во время налета, прямо в машине. На похоронахмы с братом поклялись, что найдем убийцу и разделаемся с ним. Но убийца до сихпор гуляет на свободе. Это было давно и в другом городе. А сейчас убийствопроизошло здесь. Кто бы ни утопил старика, он живет в Венеции, в несколькихкварталах от меня. И когда я найду его…

— Ты передашь его полиции, — перебила меня Фанни ис тяжеловесной плавностью подалась вперед. — Тебе надо хорошеньковыспаться, сразу почувствуешь себя лучше.

Она внимательно изучала мое лицо.

— Нет, — вынесла она окончательныйприговор. — Лучше ты себя не почувствуешь. Ладно, делай что хочешь. Будьдураком, как все мужчины. Господи, каково нам, женщинам, наблюдать, как вы,идиоты, убиваете друг друга, как убийцы убивают убийц. А мы стоим рядом,умоляем прекратить это, и никто нас не слышит. Почему ты-то не хочешь меняпослушаться, любовь моя?

Она поставила другую пластинку и осторожно, словно даряпоцелуй, опустила на нее иголку, а потом добралась до меня и потрепала по щекесвоими длинными розовыми, как хризантема, пальцами.

— Пожалуйста, будь осторожен. Не нравится мне вашаВенеция. Улицы там плохо освещены. И эти проклятые насосы! Все ночи напролеткачают нефть, качают не переставая. От их стонов нет спасения.

— Венеции я не боюсь, и того, кто там рыскает,тоже, — сказал я.

А сам подумал: «Того, кто стоит в холлах у дверей стариков истарух и ждет».

Возвышавшаяся надо мной Фанни сразу стала похожа на огромныйледник.

Наверно, она снова вгляделась в мое лицо, по которому можночитать, как по книге. Я ничего не могу скрыть. Инстинктивно она бросила взглядна дверь, как будто за ней мелькнула чья-то тень. Ее интуиция ошеломила меня.

— Что бы ты ни делал, — голос Фанни звучал глухо,затерявшись в глубинах ее многопудового, вдруг насторожившегося тела, —сюда приносить не вздумай.

— Смерть нельзя принести, Фанни.

— Еще как можно. Вот и вытри ноги, когда будешь входитьв дом. У тебя есть деньги, чтобы отдать костюм в чистку? Могу немного дать.Доведи до блеска ботинки. Почисти зубы, никогда не оглядывайся. Глаза могутубить. Если на кого-нибудь посмотришь и он увидит, что ты хочешь, чтобы тебяубили, он пойдет за тобой. Приходи ко мне, дорогой мальчик, но сначала вымойсяи, когда пойдешь сюда, смотри только вперед.

— Ерунда, Фанни, бред собачий. Это смерть не остановит,ты и сама прекрасно знаешь. Но все равно я ничего не притащу к тебе, кромесамого себя, Фанни, и моей любви, как все эти годы. Мои слова растопилигималайские льды. Фанни медленно повернулась, как большая карусель, и тут мыоба вдруг услышали музыку: пластинка, оказывается, уже не шипела, а давноиграла.

«Кармен».

Фанни Флорианна запустила пальцы за пазуху и извлекла черныйкружевной веер: легкое движение — и он раскрылся, как распустившийся цветок.Фанни кокетливо повела им перед лицом, и глаза ее зажглись азартным огнемфламенко, она скромно опустила веки и запела, ее пропавший голос возродилсявновь, свежий, как прохладный горный ручей, молодой, каким был я сам всегонеделю назад.

Она пела. Пела и двигалась в такт.

Мне казалось, будто я вижу, как медленно поднимается тяжелыйзанавес «Метрополитен-оперы» и окутывает Гибралтарскую скалу, вижу, как онколышется и кружится, подчиняясь движениям одержимого дирижера, способногозажечь энтузиазмом танцующих слонов или вызвать из океанских глубин стадо белыхкитов, пускающих фонтаны воды.

К концу первой арии у меня снова полились слезы.

На этот раз от смеха.

Только потом я подумал: «Господи Боже мой! Впервые! У себя вкомнате! Она пела!»

Для меня.

Внизу на улице день был в разгаре.

Я стоял на залитом солнцем тротуаре, покачиваясь, смакуяоставшийся во рту вкус вина, и смотрел на второй этаж.

Оттуда неслась прощальная ария. Мадам Баттерфляйрасставалась с молодым лейтенантом — весь в белом, он покидал ее навсегда.

Мощная фигура Фанни возвышалась на балконе; она смотрелавниз, ее маленький, похожий на розовый бутон рот печально улыбался: юнаядевушка, томившаяся за круглым, словно полная луна, расплывшимся лицом, даваламне понять, что музыка, звучащая в комнате за ее спиной, говорит о нашейдружбе, о том, что на какое-то время расстаемся и мы.

Глядя на Фанни, я вдруг подумал о Констанции Реттиген,запертой в мавританской крепости на берегу океана. Мне захотелось вернуться ирасспросить Фанни, что между ними общего. Но она, прощаясь, помахала рукой. Имне ничего не оставалось, как помахать в ответ.