Пьяные птицы, веселые волки - Евгений Бабушкин

Однажды я так и сказал, и все засмеялись, хотя думали точно так же.

Светлана Семёновна тоже довольно красивая, но её треугольники не так остры, а от её нолей не так больно.

Семь

Комета распухла быстро, и мелкие пока не волновались, а учителя сразу поняли, что всё, пора. Математик диктовал:

– В си же времяна бысть знамение на западь: звьзда превелика, лоуча имоущи кровавы, въсходяще с вечера о заходь солнечномъ. И пребысть за седмь дний. Се же проявляше не на добро. Седмь – это семь, ясно?

Он говорит, что учит нас не простой, а высшей математике, но мне кажется, он просто читает нам из выдуманных книг.

– Того же лета гибель солнцу, яко погибнути ему ся оста, яко месяц дву дни, майя въ 21 день.

– Виктор Валентинович, а можно про дроби?

– Нельзя. Я каждый день вижу в окно эту ёбаную смерть. Того же лета земля стукну, яко мнози слышавше.

Шесть

Мама нарядила меня в белое в честь кометы, хоть я и кричал. По дороге я попался Помидору:

– Фигня твоя звезда. Смерть ждёт именно тебя.

У него кривой рот, он говорит по-смешному: «жидёт», «смярыть». Я понял, что и до меня дошло дело, скоро он и меня будет бить.

У самой школы апцовские привязали к дереву капцовского:

– Видишь комету? Видишь?

– Вижу!

– Не видишь!

И тыкали чем-то в глаз.

Комета висела над нами всеми, толстая.

Я думал, буду в школе в белом как дебил, но всех одели так же.

Пять

Бегаю я хуже всех и прыгаю ниже всех. Но на последней физре учитель бега и прыжков сказал, что к чёрту всё, к чёрту, и поставил всем «отлично» в четверть.

– Бабушкин, пять. Дедушкин, пять. Мамин, пять. Мамин второй, пять.

– Это, – сказал Дедушкин, – нам не поможет, когда мы сгорим.

Учитель лёг лицом в пол. Дедушкин долго извинялся, что ничего такого не имел в виду, но его не простили, заставили бегать голым пятью пять на пять кругов за то, что обидел учителя.

Четыре

Кто-то ещё сказал, что комета огонь и боится людей и льда. Мелкие не так поняли и стали строить снежный замок. Пришёл Помидор, пнул мелкого, сломал башню, ушёл.

Покричали, починили. Пришёл, пнул, сломал.

Когда он пришёл в четвёртый раз, все достали кто ключи, кто лопату. Его окружили, и я не видел сверху, что они сделали, но он остался лежать уже не криворотый, а кривой совсем, а они засели там, в снегу.

Со всех четырёх краёв уже полыхали помойки.

Три

Только Илона Ивановна говорила, что надо меньше думать о комете и больше о счастье. Все поняли, что она просто сошла с ума от ужаса и её надо связать и сдать куда обычно.

Кто постарше, хорошо её полапал в драке, а кто-то мелкий повесил «пни меня».

Особые люди забрали её и сделали объявление:

– Обращаем ваше внимание, что нашим приоритетом является обеспечение безопасности в условиях, когда явися на запади звезда копеинымъ образомъ.

Два

Как-то стало ясно, что сроку два дня, что всё послезавтра. Мама кинула в сумку какие-то вещи, уже ждала машина.

– Уеду не знаю куда и потрахаюсь наконец. Суп на столе, суп на плите, суп в холодильнике, на пару дней хватит.

– А потом?

Мама посмеялась, поплакала и ушла. Я стал смотреть в окно, мимо кометы, на голые треугольники Кассиопеи.

Один

Я не умею спать один. Ночь как день. Ночь как день.

Ноль

У всех уже давно дома́ и дети, и как-то вышло, что Швеция существует, и кто-то умер уже, в общем, жизнь сложилась. Однажды у метро я встретил полузнакомую попрошайку. Присмотрелся – девять пальцев, хихикнул тихо, торжествуя, – на тебе, завясь, на, гардыня! – наверно, это было счастье – наверно, счастье – наверно – не знаю, что за счастье, но надо смеяться.

И вовремя вспомнил, что уже вырос.

– Илона Ивановна! Илона Ивановна!

– Лан-ван, – ответила она. – Лан-ван!

– Это я, Бабушкин!

– Лан-ван. Лан-ван. Илька меня зовут.

И протянула здоровую руку за деньгами.

В тот год опять пришла комета, но всё враньё, свет так просто не кончится, мне ещё долго будет грустно.

На горизонте бугрился военный корабль. К небу была приколота чайка, трещал вертолёт. Много металла ждало за воротами. Накануне последнего штурма мы остались одни.

– Мры-мры-мры, – сказал Али. – Мры-мры.

Он сидел с пистолетом во рту и смотрел на волны.

– Что?

– Ладно, неважно. Любишь море?

– Все любят.

– Пустыня лучше. В дождь. Оранжево-чёрное небо. Для него нет слов. Увидишь раз – и больше не сможешь быть несчастным.

Сунул дуло обратно, мотнул головой: иди.

– Поменяемся? Мне не то чтобы есть куда вернуться. Я уже достаточно загорел, чтобы нас перепутали.

Но он молчал. И я пошёл. И шёл, пока не остановили.

И вот я перед вами.

Приятного отдыха.

Хорошо, друг.

Весна Володи. Глад

В конце весны истлел последний самолёт. Город отрезало. Вдоль моря встала очередь за хлебом. Взял дед лопату, сказал: идём. И Володя пошёл. И все пошли.

Раньше люди летали за море к другим городам. Покупали там всякие вещи. Дед привозил тушёнку, сахар, чай, петуха на палке. Теперь в пустом аэропорте висел полосатый носок – указатель ветра. Валялся винт.

Взлётную полосу уже взрыли. Над ямами гнулись дети и старики. Один упал.

– А кого понесли?

– Никого. Копай.

– А куда понесли?

– Никуда. Копай.

– А зачем понесли?

– Низачем. Копай. Жди цветочков синих.

Впереди было девяносто дней ледяного лета. Володя с дедом рыли ямы и клали туда клубни. Другие тоже рыли и клали. Картофель сажать было поздно, но больше сажать было нечего.

– Жди цветочков. Если не засинеют, положу камней в пиджак и шагну в море, а ты береги крупу и помни лес. В июле морошка. В августе черника. В сентябре брусника. Сладкий будет год.

В июле побило морошку, в августе побило чернику, в сентябре побило бруснику. Но картофель взошёл. Все выжили. И Володя выжил.