Финист – ясный сокол - Андрей Рубанов

Любой золотой век – одновременно и чёрный век.

С вершины могущества только один путь – вниз, к упадку, вырождению и гибели.

Я смотрел, как мой товарищ, крепкий молодой мужчина, физически абсолютно совершенный, – дрожит от досады и багровеет, как выкатываются его глаза; я обонял запах вина, всё более сильный, по мере того, как он распалялся; я слышал, как дрожит его голос, – и я был очень доволен происходящим.

Пятнадцатилетняя девочка, заброшенная в центр его мира – вроде бы незыблемого, вечно сияющего, – уже произвела грандиозный переполох. И могла произвести ещё больший.

Её нужно было только поберечь и направить.

– Хочешь выпить? – спросил я.

– У тебя есть вино?

– Лучше, – сказал я и протянул флягу.

Во фляге была старая медовая брага: напиток дикарей долины, чрезмерно сладкий, плохо очищенный, с дурным привкусом, но с трёх глотков надёжно сшибающий с ног.

Куланг опустошил флягу и поморщился.

Наблюдая, как он хмелеет, я стянул с шеи золотую цепь с медальоном в виде человеческого глаза, со вправленным в середину, в виде зрачка, изумрудом, чистым и крупным, с ноготь большого пальца.

– Возьми пока. Подари своей жене или дочери. Или в Храм отнеси. Возьми. У меня такого добра достаточно.

Куланг помедлил, но не слишком долго – перехватил цепь резким движением руки, немного хищным и поспешным; разумеется, он тоже любил золото, мой старый друг и одноклассник; я улыбнулся и хлопнул его по плечу.

Он сильно опьянел.

Вдруг я подумал – глядя на него, – что мне не следует скорбеть о двадцати годах изгнания.

Вдруг я подумал, что мне, наоборот, повезло.

– Лети домой, – сказал я. – Ты много для меня сделал. Дальше я сам.

7.

Старая Сорока, управительница княжьего дома, начинала свои труды ещё до рассвета.

Сколько ей лет – я не помнил.

Есть такие люди – они, кажется, вечно находятся на одном месте. Они не стареют, не болеют. С ними ничего не происходит.

Рушатся миры, всё меняется – а они пребывают при своём.

Сорока занимала место управительницы княжьего хозяйства ещё до моего рождения.

Никто никогда не видел, чтобы она смеялась. Никто не помнил, чтобы она хоть раз обсчиталась, проверяя свечи или скатерти. Никто не видел, чтоб она пила вино (хотя слухи ходили). Никто не замечал, чтобы она, несмотря на годы, утратила остроту зрения или обоняния.

И, наконец, никто и никогда не помнил даже малого слуха о том, что управительница княжьего дома берёт подношения или иную мзду.

Я родился и вырос, я окреп, потом меня изгнали, потом я скитался – а Сорока на протяжении десятилетий оставалась на том же месте в том же статусе.

Я уже упоминал, что в своё время она пыталась выдать за меня одну из своих дочерей. Но дело не выгорело.

Понятно, что у таких сильных и твёрдых женщин рождаются только дочери: Сорока родила четверых, от разных мужей.

Упомянутая дочь (младшая, четвёртая) не сильно опечалилась моим отказом и впоследствии удачно вступила в брак с весьма положительным мужчиной из уважаемого рода; затем родила ему детей, обрела благополучие и, в общем, не имела повода жаловаться на судьбу.

Так что я не считал себя врагом Сороки.

И я ничего ей не был должен.

Я опустился на крышу княжьего дома в конце ночи.

Луна уходила в ущерб; ночную тьму рассеивал только свет звёзд.

Верхний периметр охранял один из парней Куланга: молодой и крупный длиннорукий парень в новеньком доспехе из лакированной кожи.

Свадьба отшумела, караульные отоспались и теперь несли службу с обычной бдительностью.

Охранник сразу меня заметил и на большой скорости устремился навстречу. Он был вооружён до зубов. Детали его доспеха, ножны, перевязи на сильном ветру громко стучали и лязгали друг о друга.

Он промолчал.

Куланг сдержал слово: все охранники его отряда были предупреждены о моём появлении.

Воин лишь подлетел на расстояние удара копьём и преградил мне путь.

Я поднял руки и повернулся вокруг себя, показывая: ни на поясе, ни за спиной нет ни меча, ни даже ножа.

Потом я кивнул ему, он кивнул мне; дальше наши пути разошлись.

Я пролез в окно и по сумрачной галерее, освещённой редкими жирниками, прокрался в полутёмную холодную кухню.

Всем летающим людям заповедано питаться от плодов земли. Поэтому в доме князя Вертограда на первом этаже существовала большая кухня, оборудованная двумя каменными очагами, и комнаты для грязной прислуги, и обширные кладовые.

Каждый день на кухне жарили или варили мясо животных, рыбу речную и морскую, моллюсков, грибы с холодных северных равнин, водоросли из океанов. Сюда же доставляли овощи, фрукты и коренья всех возможных видов.

Иметь повара считалось шикарным в нашем самом шикарном городе обитаемого мира. Почти все семьи Внутреннего Круга держали собственных поваров. Семьям из Внешнего Круга повара были не по карману; но выварить кусок мяса и посыпать солью умели в любом доме.

Всем нравился этот обычай, он всегда был окружён ореолом шуток.

Когда мы говорили другу «объелся сырого», мы имели в виду, что друг утратил качества небесного человека, стал более земным, тяжёлым.

Конечно же, трапеза птицечеловека сильно отличается от трапезы дикаря. Дикари едят очень много: мясо – огромными кусками, разваренные зёрна – глубокими чашками. Земной дикарь поедает за один раз две рыбины длиною в локоть, или хлебную лепёшку размером с собственную голову. Такое варварское обжорство совершенно невозможно в Вертограде. Небесные люди едят в десять раз меньше. Если мясо – то кусок размером с половину пальца, если овощи – то нарезанными фрагментами в половину горсти. Переедание чревато расстройством живота, рвотой и стойкими дурными запахами.

И всё же мы едим сырую пищу, все.

Она нам нравится, она делает нас, летающих людей, настоящими.

Не было в городе ни одного мальчишки старше двенадцати лет, который не сбежал бы однажды на поверхность, и не убил там какое-нибудь животное, и не принёс бы домой кусок кровавой плоти, и не поджарил бы его собственными руками на углях, и не сглодал бы, и не мучился бы потом изжогой или поносом; и не получил бы наслаждения.

Мы добывали внизу тра́вы, от которых многократно возрастал аппетит, и специи, от которых вкус блюда менялся до неузнаваемости.

Мы добывали зёрна древнейших растительных культур – рис, ячмень, рожь, просо.

Мы добывали рыбьи яйца, плоть морских раковин, мозги приматов, мякоть кактусов.

Мы заимствовали у троглодитов все их достижения в области приготовления пищи.