Опасная идея Дарвина: Эволюция и смысл жизни - Дэниел К. Деннетт

Исключить вероятность того, что в доисторический период космические пришельцы позабавились с ДНК земных видов, можно лишь потому, что это – совершенно нелепая фантазия. Ничто из того, что было (до сих пор) обнаружено на Земле, даже не намекает на то, что такая гипотеза достойна дальнейшего исследования. И помните – спешу я добавить, чтобы креационисты не приободрились, – даже если мы найдем в нашей избыточной ДНК подобную «рекламу торговой марки» и переведем послание или обнаружим какое-нибудь иное неоспоримое свидетельство вмешательства в геном на раннем этапе эволюции, это никак не помешает теории естественного отбора объяснять все существующие в природе конструкции, не апеллируя к находящемуся вне системы прозорливому Конструктору-Творцу. Если теория эволюции посредством естественного отбора может объяснить существование сотрудников «Новагена», выдумавших брендирование ДНК, то она может объяснить и возникновение любых существовавших ранее видов, представители которых оставили повсюду знаки, которые нам предстоит разыскать.

Рассмотрев эту возможность, какой бы маловероятной она ни представлялась, мы видим также, что, если скептики когда-нибудь отыщут свой святой Грааль, орган или организм, к которому нет прямого пути, то и это в конечном счете не станет для дарвинизма решающим ударом. Сам Дарвин сказал, что ему пришлось бы отказаться от своей теории, если бы подобное явление было открыто549, но теперь мы понимаем, что у дарвинистов всегда был бы на это готов логически непротиворечивый ответ (сколь бы жалкой и бездоказательной ни была подобная отговорка): то, что они видят, является красноречивым свидетельством в пользу удивительной гипотезы вмешательства межгалактического разума! Теория естественного отбора может доказать не то, как именно развивались события в (до)исторический период, но только то, как они могли бы развиваться, учитывая, что нам известно о теперешнем положении вещей.

Прежде чем закрыть тему непрошеных, но и не губительных ересей, давайте поговорим о той, что чуть ближе к реальности. Возникла ли жизнь на Земле лишь однажды или, может быть, несколько раз? Принято считать, что это произошло лишь один раз, но ничего ужасного не случилось бы, если бы жизнь на самом деле зародилась дважды, или десять раз, или сто. Сколь бы невероятным ни было событие самозапуска этого процесса, не стоит совершать ошибку игрока, предполагая, что если нечто произошло однажды, то шансы на повторение события уменьшаются. Однако стоит поставить вопрос о том, сколько раз происходило независимое зарождение жизни, как открывается несколько интересных возможностей. Если по крайней мере некоторые из соответствий в ДНК совершенно произвольны, то разве не может быть двух разных, но существующих бок о бок генетических языков (как французский и английский, но без всякой связи друг с другом)? Ничего подобного пока не открыли (очевидно, что ДНК эволюционировала вместе со своей прародительницей, РНК), но это еще не доказывает, что жизнь не появлялась несколько раз, поскольку мы (пока еще) не знаем, каковы на самом деле масштабы вариативности генетического кода.

Предположим, что есть два одинаково жизнеспособных и удобных языка ДНК – менделевский (наш) и зенделевский. Если жизнь возникала дважды, то существует четыре равновероятные возможности: ее языком оба раза был менделевский; оба раза – зенделевский; менделевский, а затем зенделевский; зенделевский, а затем менделевский. Если бы мы много раз перемотали пленку жизни и рассмотрели случаи, когда жизнь возникала дважды, можно было бы ожидать, что в половине случаев возникали бы оба языка, но в четверти появлялся бы лишь менделевский. В этих мирах язык ДНК всех организмов был бы одним и тем же несмотря на то, что у второго языка были бы ровно те же шансы на возникновение. Это показывает, что «универсальность» (по крайней мере, на нашей планете) языка ДНК не позволяет сделать обоснованный вывод, что все организмы происходят от одного-единственного прародителя, первого из Адамов, поскольку в этих случаях ex hypothesi у Адама мог бы быть своего рода совершенно самостоятельный брат-близнец с ДНК, случайно написанной на том же языке. Разумеется, если бы жизнь возникала гораздо чаще – скажем, сто раз – при тех же условиях, то вероятность появления лишь одного из двух равновероятных языков оказалась бы Исчезающе мала. А если на самом деле существует гораздо больше двух одинаково подходящих для использования генетических кодов, то сходным образом изменилась бы и вероятность. Но до тех пор пока нам неизвестно, какие на самом деле существуют возможности (и связанные с ними вероятности), у нас не может быть какого-либо надежного метода, позволяющего окончательно доказать, что жизнь возникла лишь однажды. Пока что это простейшая из гипотез – жизни было достаточно возникнуть лишь однажды.

А теперь обратимся к другой крайности и рассмотрим ересь, которая была бы по-настоящему смертельной для дарвинизма, если бы не представляла собой столь смутную и в конечном счете внутренне противоречивую альтернативу: попытку иезуита-палеонтолога Тейяра де Шардена примирить религиозные убеждения со своей верой в эволюцию. Он предложил версию эволюции, поставившую человека в центр Вселенной, и обнаружил, что христианство является «целью» – «точкой омега» – всякой эволюции. Тейяр даже оставил место для первородного греха (в его ортодоксальной католической версии, а не в научной, о которой говорилось в восьмой главе). К его разочарованию, Церковь сочла это ересью и запретила ему преподавать в Париже, так что остаток своих дней он провел в Китае, где изучал ископаемые находки до самой смерти, наступившей в 1955 году. Его книга «Феномен человека»550 была опубликована посмертно и повсеместно встречена с восторгом, но научный мир, в особенности ортодоксальные дарвинисты, назвали ее еретической с той же решительностью, что и Церковь. Справедливости ради стоит сказать, что за прошедшее с момента публикации время ученые полностью согласились друг с другом в том, что Тейяр не предложил никакой серьезной альтернативы традиционному дарвинизму; его оригинальные идеи оказались запутанными, а остальное сводилось лишь к высокопарному изложению господствующих представлений551. Сочинение было жестко раскритиковано сэром Питером Медаваром; критический разбор был повторно опубликован в сборнике его работ «Государство Плутона»552. Вот вам пример риторики Медавара: «Несмотря на все преграды, которые Тейяр – возможно, не без причины – воздвигает на нашем пути, в „Феномене человека“ можно уловить нить рассуждений».

Проблема с воззрениями Тейяра проста. Он страстно отрицает фундаментальную идею: что эволюция является бездумным, бесцельным, алгоритмическим процессом. То был не конструктивный компромисс; то было предательство главной догадки, позволившей Дарвину ниспровергнуть мировоззрение Локка с его приматом Разума. Как мы видели в третьей главе, Альфреда Рассела Уоллеса тоже соблазняла мысль ее отринуть, но Тейяр безоговорочно поддался этому соблазну, и это стало сутью предложенной им альтернативы553. То, как высоко книгу Тейяра до сих пор ценят неспециалисты, и уважительный тон, с которым ссылаются на его идеи, свидетельствуют о глубине отвращения к опасной идее Дарвина, отвращения столь сильного, что оно способно оправдать любую нелогичность и стерпеть любую двусмысленность в аргументации, если он обещает в конце концов даровать освобождение от гнета дарвинизма.