Ждите, я приду. Да не прощен будет - Юрий Иванович Федоров

нетерпеливо копытами, лакеи скучали, ожидая выхода царя, придворные, приезжавшие с каретой, волновались, но самодержец российский так и не появлялся.

Пётр бывал и в аптеках, ездил на фабрики. Возвращался часто затемно, в перепачканном камзоле — в Париже стояла невиданная жара и пыль застилала улицы, — но неизменно оживлённый. Глаза так и блестели. Наскоро споласкивал лицо, садился обедать. Ел неразборчиво, на блюда почти что и не глядя. Ел так только, чтобы сытому быть, а что подадут — неважно. К столу звал спутников и дотошно выспрашивал о том, что было говорено на конференции в загородном доме и как.

Слушал ответы Шафирова и Куракина внимательно. Часто переспрашивал и бывал крайне недоволен, если выходила какая неточность. Хмурился, вскакивал из-за стола, ходил по комнате, заложив руки за спину. Неожиданно поворачивался и, уставившись в глаза, торопил, если дипломаты показывали нерешительность в суждениях.

— Ну, ну же, — говорил, словно коня погонял, — не вижу мысли чёткой.

Дипломаты к Петру со вздором нестоящим ходить не смели.

В один из дней русский царь попросил аудиенции у герцога Орлеанского — регента малолетнего французского короля. Аудиенция была представлена ему незамедлительно. Пётр поехал на встречу с герцогом настроенный благодушно. Вернувшись в отель, сел за стол, сказал денщику:

— Что стоишь? Водки подай и капусты солёной натряси.

Взял стакан твёрдыми пальцами, выпил медленно, прихватил щепоть капусты. Жевал долго, с хрустом. Проглотив, взглянул на дипломатов, сидевших тут же:

— Чего закисли-то? — Ткнул пальцем в Куракина: — А ты плох, вижу. Здоровье твоё державе Российской принадлежит, и помнить о том ты повинен.

Взял ещё щепоть капусты, но до рта не донёс. Положил назад, в блюдо. Подумал с минуту, сказал:

— Завтра французы заговорят по-другому, и вы к тому будьте готовы.

Переговоры с того дня и впрямь покатились, как по гладкой дорожке.

О чём говорил Пётр с герцогом Орлеанским, никому не ведомо. Но дипломатам своим, дабы знали и при разговорах не попали впросак, сказал Пётр, что получил он известие верное о переписке двора английского с австрийским относительно наследника Алексея. А из переписки той видно, что англичане выгоды из беды российской сыскать хотят.

— Имя Алексея по всей Европе сейчас треплют, и каждый царевича в свою сторону тянет. Ах, Алексей, Алексей...

Говорили, по обыкновению, вечером. На столе стояла одна свеча, и абажур свет её вниз направлял. Пётр же при словах тех поднялся и отошёл в сторону. Лица его видно не было. Но голосом всё же волнение выдал.

И ещё сказал:

— Франция, как сладкая начинка в пироге, между землями англичан и немцев лежит. И начинку ту и одному и другому съесть хочется. У французов один путь — к миру с нами, и к миру на годы долгие. Вот сие герцогу растолковать мне и удалось. И он закономерность сию понял.

* * *

Офицер Румянцев после поездки к Эренбергову замку в Вену не вернулся. Не выходя из кареты, Толстой сказал ему:

— Господин офицер, полагаю, здесь, близ замка, вам остаться следует.

Стукнул в переднее оконце перстом. Карета съехала к обочине. За обочиной спуск крутой, внизу дома деревушки краснеют черепичными крышами. Над трубами дымы поднимаются. Мирные дымы. Картина, не часто в Европе видимая по нынешним беспокойным временам.

— Как сюда ехали, — сказал Толстой, — приметил я трактир у дороги. Кто бы из замка Эренберг ни вышел, мимо трактира сего не пройдёт.

Когда ехали в замок, граф дремал, вроде бы похрапывая даже, а вот всё разглядел и всё запомнил.

— В трактире, — сказал граф, — тебе, дружок, и остановиться надлежит. Думаю я, что наследника после нашего визитования из крепости увезут.

С неудовольствием Толстой достал из-под камзола толстенький кожаный мешочек. Встряхнул. В мешке звякнуло. Толстой губами пожевал, но всё же тесёмочку на мешке начал развязывать. Узелок был тугой, и граф возился с ним долго. Офицер сидел молча. Граф взглянул на него осуждающе: вот-де какую ты мне неприятность доставляешь. Наконец с узелком граф справился, и, расставив колени, в подол камзола высыпал золотые. Стал считать. Отсчитав сколько полагал нужным, протянул офицеру. Сказал:

— Коней купите, господин офицер, а когда наследника из замка повезут, за ним последуйте. И ни-ни царевича потерять из виду. Ответ за то — голова. — Не удержался, добавил назидательно: — Дело хотя и государственное, но помнить надобно: деньги счёт имеют. — Пальцем погрозил: — Знаю я вас... А коней добрых купите.

На том расстались. Карета Толстого покатила в Вену. Румянцев поглядел ей вслед и зашагал по кремнистой дороге к трактиру. Шёл, посвистывал: уверен был, не уйдёт от него наследник. Нет, не уйдёт!

Коней офицер купил в тот же день. Двух караковых тракененской породы жеребцов. Лошадки на высоких бабках, стройные, подбористые. Зубы — сахар кипенной белизны. Хоть в сказке Ивану-царевичу скакать.

Хозяин трактира, что лошадей привёл, языком только щёлкал:

— Огонь... Огонь...

Но Румянцев на то внимания не обратил. Знал — цену набивает. Тоже на базарах-то бывал, видел. Перевёл разговор на другое. Поинтересовался, куда дороги ведут через деревушку.

Хозяин с немецкой обстоятельностью присел на корточки и, чертя прутиком по пыли, рассказал:

— Эта на Вену. Та на Инсбрук. Выведет она к Мантуе, во Флоренцию, и по всей Италии дальше. Вот эта — малая дорожка — объезд... Завалы в горах были... Объезд ведёт к дороге, что на Инсбрук уходит.

Поднялся с корточек, рукой в горы показал:

— Вон объезд тот, господин офицер.

— Да, да, — понял Румянцев. Заулыбался: — Пора выпить нам по стаканчику.

— О-о-о, — хозяин распустил морщинки на благодушном немецком лице, — это правильно. Лошадки будут легче на ногу.

Немец сходил в дом, вынес стаканчики, налил доверху. Чокнулись по-русски. Стаканчик шнапса тот позже большим добром для Румянцева обернулся.

Три дня просидел в трактире офицер в ожидании, и все три дня не поднимали у замка мост, а на четвёртый...

Ранним утром, затемно, услышал Румянцев, как на дороге рожок прогудел. Не почтовый, как овца, просительно блеющий, а властный, громкий — тот, с которым гонцы цесарские скачут. Кто ни есть на дороге — вельможа ли в карете, крестьянин ли на ослике вислоухом, солдат ли идёт, богатый или нищий шагает, — должен сойти к обочине и стоять, пока гонец с вестями важности государственной проскачет. За правилом тем следили в Австрийской империи строго. Оно и верно. Власть лишь та крепка,