Ждите, я приду. Да не прощен будет - Юрий Иванович Федоров

всеми титулами и ехал дальше. От поездок тех по городу разговор пошёл большой. Шум даже получился. А Пётр Андреевич, объездив всех купцов-фуражиров, в доме посла запёрся и носа в город не показывал.

Авраам Павлович Веселовский намекнул графу, что-де не мешало бы вице-канцлеру визит нанести в связи с тем, что Пётр Андреевич в Эренберговском замке был и царевича хоть и мельком, но сам зрел в башенном окошке.

— Угу, — на то ответил Толстой, но с места не сдвинулся. И ещё день сиднем просидел, пальцем о палец не ударив.

Тогда-то к нему пришёл человек. По виду немец. Сказал почтительно дворне:

— К господину графу Толстому имею поручение.

Его провели. Когда уходил немец, дворня глазастая приметила: с крыльца сошёл он довольный. Знать, отблагодарил его граф хорошо. Старый слуга прошамкал с завистью:

— Бывает же людям счастье.

Доложили Веселовскому. Он прошёл к Толстому, но тот и не обмолвился, что был у него гость. Авраам Павлович поговорил о пустяках, да с тем и вышел. Недоволен был: что за секреты такие? Граф же ходил по комнате и губами играл:

— Бум, бум, бум...

Музыка странная у него выходила.

На следующее утро неожиданно к дому резидента русского подъехала пышная карета. Авраам Павлович всплеснул руками, узнав в вышедшем из кареты господине вице-канцлера Шенборна.

Веселовский бросился к Петру Андреевичу. Толстой никакого удивления не выказал. Напротив, взглянув на хлопотавшего растерянно Авраама Павловича, сказал:

— Минувет перед графом сим танцевать нам не следует.

Сказаны были те слова тоном строгим.

* * *

По весенней грязи, по самому что ни есть бездорожью Меншиков отправился в Москву. Говорили ему:

— Что ты, князь? Повремени. Лошади тонут в грязи. Разливы вокруг...

Но Меншиков не послушался совета. В Москву надо было позарез. Хлебные обозы, что обещали прислать ещё по снегу, не пришли. С лаптями сулили пригнать двадцать возов — тоже пока в пути были. А то и соврали поди: не посылали тех возов вовсе. А ты жди. Но больше всего беспокоили князя лес для верфи питербурхской и железо. Не мог смотреть: стоят на стапелях суда, а закончить работу нельзя. Нет леса мачтового, да гаков, да скоб, да блоков для такелажа. А такого письмами не выколотишь. Самому надо ехать и пугнуть как следует. Беспокоили его и железоплавильни уральские. Металл слали плохой. На днях светлейший увидел чушки стальные в кузне на верфи, присел, кремнём чиркнул, а кремень-то и увяз, как в глине. Искорки не упало.

Кузнец, глядя, как князь возится со стальной чушкой, сказал:

— Руки отмотаешь, пока путное что выколотишь из такой сырости. Заворовались купцы. При Петре Алексеевиче такого прислать не посмели бы.

И теми последними словами как кнутом светлейшего подстегнул. Меншиков с досады кремешок зашвырнул.

И ещё одну мысль князь имел, но думкой той ни с кем не делился. Разговоров разных слишком уж много пошло. Объявились люди в северных лесах, говорившие, что царству-де Петрову конец. В Питербурхе предсказывали наводнение на весну, которое город новый смоет, и останется, мол, от него один кукиш, скалой из земли торчащий. Болтали и о царевиче Алексее: заступник-де веры и Пётр за то его в земли чужие услал.

Меншиков уверен был: разговоры идут из Москвы. Вот и поехал посмотреть бояр московских. Захватил с собой и Фёдора Черемного. В поезде Фёдора к себе не приближал, чтобы неизвестно было, кто таков и зачем едет. Черемной держался в сторонке. Так, на седьмом возу в обозе, под десятой рогожкой едет человек смирный. Мало ли кого знакомцы посадили. В Москву надо — вот и пристал.

А грязи было подлинно как никогда. Не езда по такой дороге, а мучение одно. Десять вёрст за день обозом пройдут — и рады. Трети пути не доезжая до Москвы, Меншиков не выдержал, обоз бросил. Не по его нетерпеливой натуре была такая езда.

Пересел на верховую лошадь, двух заводных коней взял и с драгунами ускакал вперёд.

Обоз тащился всё так же, еле-еле из грязи выдираясь. Топи миновали на пятнадцатые сутки. Вылезли на сухой пригорок. У лошадей глаза кровью от натуги налиты, ноги дрожат. Мужики закричали:

— Переждать надо малость! Скотину замордовали!

Остановились. Мужики послазили с телег, захлопотали насчёт горячего. Кое-где задымили костры.

Фёдор Черемной из-под рогожки выбрался, подошёл к возчику. Тот, мужик, видать, справный, как мог с лошадки грязь обобрал, сбрую поправил, сел и, достав из тряпочки хлеб, ел, отламывая кусочки от краюхи. Ел не жадно. Рассудительно, по-хозяйски. Так, чтобы и вкус почувствовать, и съесть немного.

Черемному то понравилось. Пустой мужик как ест: хватает, хватает куски побольше, а оно и сытости нет, да и хлеб, гляди, кончился.

Присел Черемной рядом с возницей. Мужик от греха тряпочкой хлеб прикрыл. Но Черемной будто и не заметил того. Покряхтел солидно, глазами поводил, кашлянул и из-за пазухи скляночку малую достал. Смирненько так спросил:

— Нет ли луковки?

Как бы невзначай скляночкой тряхнул. В стекле булькнуло. Мужик хотел было сказать: много, дескать, вас, охочих куски сшибать, — но голос, каким попросил Черемной, мягок был уж слишком. Да и скляночка смущала. Понимал, в такой посудине святую воду не держат. Мужик с сомнением отвернул тряпочку, протянул Фёдору луковку.

Черемной ножичек хороший из кармана достал и аккуратно луковку на две части разрезал. Помедлил, глядя на дорогу, и без спешки глотнул из склянки. Пострадав лицом, как человек хороший, луковкой с видимым удовольствием закусил.

Мужик для приличия отвернулся. Но Черемной приметил, как по горлу того комочек сладкий прокатился.

Отдышавшись, Фёдор с поклоном скляночку мужику протянул. Возница башкой замотал: я-де не смею... Но принял скляночку. А Черемной и половину луковки ему подал. Всё получилось как у людей обстоятельных.

В это время закричали:

— Поднимайся, поднимайся! Поехали!

Мужики начали затаптывать костры, прятать котелки по телегам. Но спешки особой никто не проявлял. От телеги к телеге побежали солдаты — кому пинка в зад дать, кого по шее ударить. Известное дело: без таски такой мужику торопиться скучно даже бывает. Наконец обоз тронулся. Дорога побежала под уклон, и лошадка пошла спокойно. Шею не тянула, надсаживаясь.

Черемной сел рядом с возницей, спустил ноги с телеги и лаптями помахивал вольно. Поговорили о том о сём. Посетовали на жизнь. А так как в дороге русский человек рассказывает всё больше о необычном, то и обратились к непонятному.

Черемной вспомнил о кукише, что, говорили, вместо Питербурха окажется, как пройдёт