Дело Локвудов - Джон О'Хара

— Недостаточно сильно.

— Недостаточно для чего?

— Чтобы это стало интересно.

— Держу пари, что это может стать очень интересно.

Он кивнул.

— Несколько недель назад это уже почти случилось. Но с тех пор положение могло измениться. Мне пора, Уилма.

Придя в контору, Джордж написал Эрнестине строгое письмо, настойчиво прося ее незамедлительно вернуться в Соединенные Штаты. Конечно, она может отказаться. Собственные деньги у нее есть, ей двадцать шесть лет. Поэтому он вынужден был мотивировать свое требование этическими соображениями и воздержаться от чересчур резких слов. Он писал:

«Речь идет о простой семейной солидарности. Твой брат приезжал из самой Калифорнии, несмотря на то что мы с ним не ладим. Он уехал обратно, наши отношения не улучшились, но я, по крайней мере, проникся к нему уважением за то, что он отдал последний долг дяде Пену. Скоро ты получишь извещение о том, что дядя Пен оставил тебе крупную сумму…»

Через две недели Эрнестина приехала. Джордж и Джеральдина встретили ее на перроне и усадили с собой в «паккард», а не отправили с шофером в «линкольне» или в «пирс-эрроу». Этот жест не остался незамеченным.

— А Эндрю разве нет? — спросила Эрнестина.

— Мы хотели встретить тебя сами, — сказал Джордж.

— Не надо было из-за меня беспокоиться.

— Мы так хотели.

После ужина Джеральдина отправилась наверх.

— Вам наверняка хочется поговорить, так что я пойду к себе.

Разговор между отцом и дочерью завязался не сразу. Они обменивались несколькими банальностями. Наконец Эрнестина пересела на другой стул, закурила новую сигарету и сказала:

— Ты не просто так заставил меня вернуться сюда, папа, и я пытаюсь понять почему. Между прочим, я рассчитываю, что ты возместишь мне расходы на эту поездку, поскольку в мои планы не входило ехать сюда. Я намеревалась остаться за границей.

— Остаться за границей? А мне казалось, что ты поехала туда месяца на два, не больше. Не думай, что я хочу уклониться от возмещения расходов, но когда ты уезжала, то как будто не собиралась задерживаться там надолго.

— Значит, ты возместишь мне расходы?

— Я же сказал или дал понять, что возмещу.

— Отлично. Ну так вот: живя там, я передумала. Захотелось остаться по крайней мере на год, если не больше. А может, и много больше. В данную минуту меня подмывает даже сказать тебе, что я хочу жить за границей всегда.

— Господи, но почему? Разумеется, тут не обошлось без какого-то молодого человека.

Она покачала головой.

— Не так уж он молод, этот молодой человек. Ему около тридцати пяти.

— Типичный обаятельный француз?

— Типичный обаятельный американец. Но он женат и на мне жениться не собирается. Обычный мотив для отказа очаровательной иностранке, с той лишь разницей, что я для него — не иностранка.

— Ты влюблена в него?

— Да.

— А он в тебя — нет?

— Нет. Он даже не притворялся влюбленным. В этих кругах слово «любовь» не в очень большом ходу. Для них говорить о любви — все равно что говорить о законном браке. Они боятся этого слова, полагая, что оно наложит на них какие-то обязательства. В этом отношении они весьма старомодны. Более старомодных, чем они, я еще не встречала. Ты меня понимаешь?

— Кажется, да.

— Ребята из колледжей начинают объясняться тебе в любви на первом же свидании, а эти будут молчать, даже если действительно любят. Да и винить их нельзя — почти все они женаты.

— Что же это за люди?

— В большинстве — американцы, и, как правило, — состоятельные. У женщин есть мужья, живущие в Лондоне или Париже. У мужчин — жены, живущие в Штатах или где-то работающие. Мужья актрис. Одна оперная певица, муж которой почти все время был в запое. Есть среди них два писателя. Словом, не та публика, что посещает загородный клуб Лантененго, но и не богема. Эта группа сформировалась, по-моему, после войны, и когда из нее кто-нибудь выпадал, то на его место приходил другой. Все они при деньгах, но никого нельзя назвать очень богатым.

— А чем занимается твой приятель?

— Он имеет какое-то отношение к электрификации железных дорог. Не по инженерной, а по финансовой части. Словом, служит в какой-то уолл-стритовской фирме. Точно не знаю, чем он там занимается. Называет себя путевым обходчиком, но ведь обходчик — это человек, который ходит с молотком и проверяет пути, так? Нет, он, видимо, имел в виду что-то другое.

— Как его фамилия?

Она покачала головой.

— Теперь это уже не имеет значения — ни для него, ни для меня. Дохлый номер.

— Для тебя — не дохлый, — возразил отец.

— Вот как плохо ты меня знаешь, папа. Раз я говорю «кончено», значит, кончено.

— И никакого горького осадка?

— Есть и осадок, и обида, но все это я переживу.

— У тебя, конечно, была с ним связь? — спросил он.

— А ты думаешь, я стала бы так переживать, если бы ее не было? Время детской любви для меня уже прошло. — У Эрнестины появилась новая манера смотреть в пол с таким видом, будто она на вершине горы и разглядывает, что происходит внизу, в долине. Эта манера обескураживала собеседника, ибо Эрнестина словно выбрасывала его из своих мыслей, что она, собственно, и подчеркивала. — Чего ты от меня хочешь, папа? — спросила она наконец, повернувшись к нему лицом.

— Чего бы я ни хотел от тебя, добиться этого я вряд ли смогу — при твоем нынешнем умонастроении.

— Но ты вызвал меня сюда, так что уж говори.

— Теперь я знаю, что ты очень несчастна.

— Да, я не буду этого отрицать.

— И мне хотелось бы помочь тебе, чем могу.

— Благодарю, но как ты поможешь, если не знаешь, отчего я несчастна?

— И не узнаю, раз ты не собираешься мне говорить.

— Не собираюсь, потому что сама не знаю. Несколько лет назад причиной могло быть все что угодно — даже дурной запах изо рта. А сейчас — не знаю. Возможно, все дело в том, что слишком мало получаю от жизни как раз в ту пору, когда должна была бы получать максимум.

— Кто это сказал? Только потому, что ты молода? Молодость не каждому приносит счастье. Кое-кому приносит, но далеко не всем.

— А у тебя когда было самое счастливое время?

Он наклонил голову.

— Я знал, что ты задашь мне этот вопрос.

— Ну все-таки?

— На это я отвечу так же, как ты. Я не знаю.