Севильский слепец - Роберт Уилсон

Квадрилья Пепе перемахнула через ограждение. Публика вышла из оцепенения, женщины дико завопили. Хавьер рванул вниз прямо через головы ошеломленных людей. Он бросился к барьеру, к которому был пригвожден Пепе. Бык с новой, невероятной свирепостью и мощью принялся вминать свою жертву в щит. Пепе обеими руками сжимал основание рога, как генерал, который, не вынеся позора поражения, проткнул себя кинжалом. Его лицо выражало лишь сожаление.

Квадрилья пыталась отвлечь быка. Через барьер протянулись руки, чтобы поддержать Пепе. Его бессильные ноги с ужасной рваной раной, через которую бедренная артерия выбрасывала густую темную животворную кровь, вскидывались и бились о доски.

Бык подался назад, злобно развернулся к развевающимся вокруг него плащам и стал разглядывать каждый в отдельности, как победивший, но непопулярный император, которому приходится сносить дурацкие выходки политиков.

Пепе подняли через барьер — с раскинутыми руками, с расплывающимся по животу красным пятном. Это было зрелище столь же слезное, как микеланджеловская Пьета.

Хавьер бежал за шестью мужчинами, несшими Пепе, который протягивал к нему руку. Новость распространилась быстро, и им не пришлось заносить его в медпункт, машина «скорой помощи» уже ждала их. Санитары уложили его на носилки и вдвинули в машину.

Пепе еле слышно выдохнул имя Хавьера.

Фалькон впрыгнул в машину за спиной врача, уже накладывавшего повязку на живот Пепе. «Скорая помощь» газанула. Санитар срезал окровавленную штанину и сунул пальцы в зияющую в бедре рану. Пепе выгнул спину дугой, вскрикнув от невыносимой боли. Санитар попросил приготовить зажим. Хавьеру бросили пакет. Он разорвал его и протянул зажим санитару, но тот еще не нащупал бедренную артерию. Хавьер взял Пепе за руку, положил его голову себе на колени. В лице юноши не было ни кровинки. Обхватив его за плечи, Хавьер шептал ему на ухо все подбадривающие слова, какие только могли прийти ему в голову.

Карета «скорой помощи» промчалась по бульвару Христофора Колумба с завывающими сиренами и нырнула в туннель у Пласа-де-Армас. Пепе провел языком по губам. Из-за катастрофической потери жидкости они были сухи, как наждачная бумага, рука совершенно застыла. Врач разрезал рукав traje de luces и выхватил из холодильника пакет с кровью. Санитар потребовал зажим. Хавьер наклонился, и они перекрыли артерию. С криком «Держись!» он повернулся, чтобы помочь врачу перелить кровь, но увидев, что Пепе пытается что-то сказать, приблизил ухо к самым его губам. Даже дыхание юноши было холодным. — Я виноват, — прошептал Пепе.

Вторник, 24 апреля 2001 года,

Севилья

Всю ночь шел дождь. Новый день явился умытым и свежим. Солнце играло в водяных бусинках, покрывавших листву и первые пурпурные цветы джакаранд. Увидев их, Фалькон затормозил, подъехал к тротуару и опустил стекло. Редко случалось, чтобы он находил в городской природе созвучие сложным человеческим состояниям. Однако высокие, тонкие, изящные листья джакаранд на фоне ясного голубого неба, с застывшими в безветрии бледно-пурпурными гроздьями, говорили на том же языке, на языке страдания и боли.

Фалькон включил радио. Местные новости были посвящены исключительно Пепе Леалю. Средства массовой информации выплясывали на том факте, что как только Пепе Леаль занес для удара шпагу, голова его вскинулась. Репортер, специализировавшийся на корриде, распинался о непонятной рассеянности тореро. Кто-то из опрошенных упомянул о вспышках камер — ведь многие хотели запечатлеть этот решающий момент. Еще кто-то сказал, что запомнил ослепительный всполох. Репортер поднял его на смех. Мифотворчеству был дан старт. Фалькон выключил радио.

К тому времени, как он прибыл в полицейское управление, все уже разошлись. Остался один Рамирес. Они обменялись рукопожатием. Рамирес обнял его и выразил свои соболезнования, потом передал ему записку, где говорилось, что комиссар Леон ждет его у себя. Войдя в лифт, Фалькон нажал кнопку верхнего этажа и все время подъема смотрел на свое расплывчатое отражение в панелях из нержавеющей стали. К сопротивлению он уже не был способен.

Десять минут спустя он уже спускался вниз. Его освободили от руководства. Он получил двухнедельный отпуск по семейным обстоятельствам, а после возвращения на работу ему надлежало пройти полное психиатрическое обследование. Он не произнес ни слова. Он был беззащитен.

Фалькон прошел в свой кабинет и порылся в письменном столе, чтобы не оставлять там никаких личных вещей. Ему попались только несколько писем, которые он сунул в карман, да еще выданный ему в полиции револьвер, который он должен был вернуть на оружейный склад, но не вернул.

В 6 часов вечера состоялись похороны Пепе Леаля. Присутствовали все причастные к корриде. Пако был там, безутешный и неуправляемый. Он в голос рыдал, уткнувшись в ладони и сотрясаясь под тяжестью придавившей его трагедии. Плакали все. Близкие и друзья, кладбищенские работники, продавцы цветов, случайные прохожие, важные персоны. Они искренне горевали, но только не по Пепе Леалю. Эти люди его почти не знали. Он еще не успел прославиться. Стоя с сухими глазами среди ревущих и хлюпающих носами, Хавьер понял причину их слез. Они оплакивали собственные потери: ушедшую молодость, несбывшиеся надежды, погубленное здоровье, зарытый в землю талант. Смерть Пепе Леаля, по крайней мере временно, отсекла все перспективы. Фалькон счел это сентиментальщиной, не присоединился к общему плачу и не остался на потом, а поехал к себе, к своему старому молчаливому дому и успокоению, которое давал ему вынужденный отпуск.

Не снимая плаща, он вошел в кабинет, сел на стул и начал рассеянно водить карандашом по листу бумаги. Ему хотелось уехать. Рог Фаворита пробил в Ферии брешь, и Фалькону необходимо было покинуть город, чтобы в одиночестве перестрадать смерть Пепе. Он достал из ящика карту Испании, положил карандаш на кружок, обозначавший Севилью, и трижды крутанул его. Всякий раз острие карандаша указывало прямо на юг, но южнее Севильи не было ничего, кроме небольшой рыбацкой деревушки под названием Барбате. Однако за Барбате, по другую сторону пролива, находился Танжер.

Телефонный звонок заставил Фалькона вздрогнуть. Отвечать он не стал. Соболезнования ему больше не нужны!

На следующее утро он собрал сумку, уложив туда, кроме всего прочего, и непрочитанные дневники, нашел свой паспорт, взял такси и доехал до автобусной станции позади Дворца правосудия. Через пять с половиной часов он уже был в Альхесирасе и садился на паром, идущий в Танжер.

Путешествие длилось полтора часа, и почти все это время Фалькон наблюдал за шестью пареньками — нелегальными эмигрантами, препровождаемыми обратно на родину. Они страшно веселились. Туристы всячески их подбадривали и одаривали сигаретами. Сопровождавший ребят полицейский был строг, но не суров.

Танжер выступил из тумана, не воскресив ни единого воспоминания. После долгой дождливой зимы окрестности утопали в густой, сочной зелени, никак не ассоциировавшейся у Фалькона с Марокко. Что-то знакомое было в каскаде грязно-белых домов, сбегавшем от касбы, венчавшей собой скалу, к стене старого города. Новый город широко расползся по побережью. Фалькон искал глазами мастерскую отца, но она или потерялась среди многоэтажных зданий, или ее снесли, чтобы освободить для них место.