Широкий Дол - Филиппа Грегори

А потом мы долго лежали совершенно неподвижно, крепко обнявшись.

Я вздрогнула и очнулась от забытья, когда в камине с треском обвалились дрова, и тут же попыталась вскочить, судорожно, с виновато-испуганным видом оправляя платье. Джон помог мне подняться, одернул мои измятые юбки и принялся разглаживать их с такой элегантной любезностью, словно мы были на балу; при этом на губах его играла легкая тайная усмешка в знак того, что он понимает, насколько все эти любезности в данный момент неуместны. Затем мы снова уселись – он в кресло сквайра, а я к нему на колени, – и он прижал меня к себе, а я прильнула лицом к его щеке, улыбаясь от переполнявшей меня тайной радости, и закрыла глаза.

Когда я, наконец, снова их открыла и посмотрела на него, мы улыбнулись друг другу, как заговорщики, и он сказал каким-то странным голосом, словно охрипнув от волнения:

– Ах ты, маленькая развратница! Теперь ты просто обязана выйти за меня замуж!

– И я так думаю, – согласилась я.

Мы сидели так, пока солнце совсем не скрылось за западными холмами и над горизонтом не загорелась первая звезда. Огонь в камине почти совсем догорел, и в золе светилась лишь горстка красных углей, но ни один из нас не встал и не подбросил туда хотя бы одно полено. Мы целовались – то нежно, едва касаясь друг друга губами, то по-настоящему, страстно и возбуждающе. Говорили мы мало, и главным образом о пустяках. О том, как прошла недавняя охота, о том, как плох Гарри в качестве хозяина поместья. Джон больше не спрашивал, почему я плакала. Мы не строили никаких планов. Мы просто болтали. Затем я заметила, что у мамы в гостиной зажгли свечи и в окне появился силуэт горничной, опускавшей шторы.

– Я думала, это будет больно, – лениво заметила я, вспомнив, что, вообще-то, все считают меня девственницей.

– После того, как ты столько лет ездила верхом в мужском седле? – усмехнулся Джон. – Я удивлен, что ты вообще хоть что-то заметила!

Я самым неприличным образом захихикала, но я чувствовала себя с ним так легко и просто, что мне совершенно не хотелось притворяться, и я решила быть собой: улыбающейся и довольной, как сытая кошка.

– Мне надо идти, – сказала я, но не пошевелилась. Я еще и такой же ленивой, как кошка, себя чувствовала, и мне, как кошке, было так хорошо сидеть у него на коленях, когда он меня гладит. – Они и так, наверное, не понимают, куда я подевалась.

– Хочешь, я пойду с тобой? И мы прямо сейчас им объявим? – спросил Джон. Он поставил меня на ноги и снова принялся заботливо оглаживать на мне платье, особенно сзади, где шелк сильно замялся.

– Не сегодня, – сказала я. – Пусть сегодняшний день будет только наш – твой и мой. Приходи лучше завтра к обеду. Тогда мы им и скажем.

Он поклонился с притворным послушанием, нежно поцеловал меня на прощанье и вышел на конюшенный двор через боковую дверь в западном крыле. Мама, Гарри и Селия вроде бы так и не заметили визита Джона, но я прекрасно знала, что все наши слуги – и в доме, и на конюшне – все отлично поняли и точно знают, сколько времени он пробыл со мной в кабинете. Именно поэтому никто ко мне так и не зашел и никаких свечей слуга мне в кабинет не принес, даже когда дневной свет почти совсем померк. Все они, словно сговорившись, не мешали нам с Джоном «миловаться», как деревенской парочке, при свете горящего камина. Так что, как и всегда, простые люди в Широком Доле знали гораздо больше, чем Гарри или мама были способны даже себе представить.

На следующий день, когда Джон заехал за мной перед обедом, чтобы повезти меня на небольшую прогулку, Гарри, мама и Селия почти не обратили на это внимания, зато все слуги так и сияли, выглядывая из окна или «невзначай» пробегая через холл. Страйд торжественно сообщил мне, что доктор МакЭндрю ждет на подъездной аллее в своем экипаже, и с изысканной любезностью подал мне руку и сам подвел меня к коляске Джона. У меня было такое ощущение, словно меня ведут к алтарю. И я, надо сказать, ничуть против этого не возражала.

– Надеюсь, сегодня ты ко мне со своими грязными штучками приставать не будешь? – шутливо поддела я Джона, раскрывая желтый зонтик от солнца; на мне также был желтый капор и желтое шерстяное платье.

– Нет, сегодня я вполне удовлетворюсь созерцанием моря с вершины одного из ваших холмов, – весело ответил он. – Как ты думаешь, можно на коляске проехать по верховой тропе?

– Там довольно узко, – сказала я, на глаз прикидывая ширину повозки и размеры крупных, лоснящихся гнедых. – Но если точно придерживаться тропы, то проехать, наверное, можно.

Он усмехнулся.

– Эх, жаль, возница-то я негодный! Новичок не обученный. Так что не уверен, сумею ли я удержать коней точно на тропе. Но ведь ты всегда можешь перехватить у меня вожжи, не так ли?

Я расхохоталась. Одна из тех вещей, которые мне очень нравились в Джоне МакЭндрю, – это его невосприимчивость к моим язвительным намекам. У него была весьма упругая и прочная нервная система, так что на мои выпады он реагировал на редкость спокойно и отвечал глазом не моргнув. Казалось, его нисколько не задевают даже самые злые шутки; их он воспринимал как некую часть нашей общей игры; и всегда с удовольствием признавался в собственной некомпетентности или неумении, не краснея и не пытаясь блефовать; и всегда в итоге заставлял меня рассмеяться и сказать, что я пошутила.

– Прошу прощения, – с веселым кокетством возразила я, – но, насколько мне известно, вы способны так ловко править своей гнедой парой, что запросто можете и по лестнице на коляске подняться, и при этом не станете стегать лошадей кнутом и даже лак на перилах не поцарапаете.

– Это я действительно могу, – скромно признался Джон, – вот только делать этого никогда не стану. Я бы никогда не стал ставить тебя в неловкое положение, Беатрис. Я знаю, как ты переживаешь, если тебя пытаются в чем-то обойти или просто унизить.

Я невольно хмыкнула и уставилась прямо в его невозмутимые голубые глаза. Когда он меня ласково поддразнивал, как сейчас, глаза его сияли так, словно он меня целует. Остановив лошадей перед изгородью там, где через нее был каменный перелаз, за которым начиналась тропа, ведущая на вершину холма, Джон спрыгнул с козел и набросил вожжи на столбик у перелаза.

– Никуда они не денутся, – сказал он, словно его роскошные кони вовсе и не стоили несколько сотен гиней, и подал мне руку, помогая вылезти из коляски и перебраться через изгородь. Он поддерживал меня и на тропе, пока мы поднимались на вершину холма, но и когда мы туда добрались, он по-прежнему не отпускал моей руки. Вряд ли я сама сумела бы выбрать более подходящее место для прогулки с любимым человеком. Но я, безусловно, чувствовала бы себя гораздо более счастливой, если бы мы не оказались всего в нескольких ярдах от той укромной ложбинки, заросшей папоротником, где мы с Ральфом так любили лежать обнаженными, и если бы шагах в пятнадцати от этой ложбинки я несколько позже не хлестала Гарри по лицу, а потом не скакала на нем верхом, доведя его этим до полного экстаза.

– Беатрис! – окликнул меня Джон МакЭндрю, прервав мои воспоминания, и я повернулась к нему лицом. – Беатрис… – повторил он.