Тайна Черной горы - Георгий Свиридов

Отсутствовала она не впервые. Скучно ей сидеть дома и, как она капризно говорила, «не намерена запирать свою собственную цветущую молодость в четырех стенах осточертелого домашнего уюта», и настоятельно утверждала, что «никогда ее живая душа не станет рабыней в цепях мужского эгоизма». Спорить с ней ему было трудно, тем более что Василий по-прежнему оставался к ней неравнодушным. Любил он ее. Да и отсутствовала она не на каких-нибудь там гулянках-вечеринках, а пропадала целыми вечерами в Доме культуры, повышая свой духовный уровень и развивая личные способности в модной и общедоступной художественной самодеятельности, занимаясь сразу в двух кружках: в драматическом и эстрадно-танцевальном.

Василий сам растопил печь. Дрова весело потрескивали, распространяя тепло. Вася-Моряк деловито хозяйничал. Отпилил ножовкой кусок мяса от крепко промороженной бараньей туши, бросил ее в кастрюлю, залил водой и принялся готовить свой любимый флотский борщ. Попутно нагрел воды и, пока мясо варилось, занялся, как он сам любил говорить, «мелкой постирушкой».

Поставил на табурет алюминиевый таз, плеснул в него подогретой воды, сыпанул жменю стирального порошка и замочил свое исподнее белье, а заодно и женины тонко-прозрачные ажурные трусики и бюстгалтеры. Их он боялся тереть, как свои сатиновые трусы и хлопчатобумажные спортивные майки, и потому с предосторожностью жмыкал в своей заскорузлой ладони, стараясь случайно не повредить или тем более порвать нежное трикотажное изделие, которое, по его простому разумению, непонятно для чего надевают женщины на себя под теплое нижнее белье.

Окончил постирушку, развесил белье. А жены все не было. Сварил наваристый флотский борщ. Не утерпел, съел тарелку «для пробы». А Галка все не появлялась. Подкладывая в печку крепкие смолистые поленья, Василий невольно думал о том, что его жена в последние дни уж слишком засамодеятельничала. И по такому поводу сердечно переживал. В голову лезли разные нехорошие мысли и видения.

Василий Манохин, человек хоть и смирный, покладистый, но своевольный. Если на что решится, то его не собьешь, не своротишь, обязательно сделает так, как сказал. А говорил он обычно основательно подумав, с бухты-барахты словами не разбрасывался. И ценили его за такую обстоятельность и трудолюбие. Да вот жизнь с молодой женой не очень налаживалась, а точнее, катилась она своим ходом самостоятельно и явно не по той дорожке, по которой ему бы хотелось.

Хорошо бы жил Василий со своей Галинкою-Линкою, если бы та, как другие семейные, никуда из дома не отлучалась. Но нынче век полной человеческой свободы и женской эмансипации, окончательного раскрепощения от вековечных семейных цепей и мужицкого рабства. И каждый вечер, едва только на минуточку забежав с работы, она быстренько, даже у него на глазах, нисколечко не стесняясь, переодевалась в лучшие наряды, на ходу перекусит что-нибудь вкусненькое, чтоб червячка заморить, и хлопала дверью. Каждый вечер словно бы кто ее за руку уводил из дома. Говорит, что на занятиях-репетициях пропадает. А кто ее знает. Не ходить же ему подсматривать да проверять.

Чтобы успокоиться и приобрести душевное равновесие, Василий подошел к своей двухпудовой гирьке. И начал ее поднимать-опускать, выжимать и выталкивать вверх поочередно левой и правой рукой. Послушно взлетал кусок холодного тяжелого железа, но успокоения в душу не приносил. В голове копошились разные подозрительные мысли. И вспоминались обидные слова, брошенные вскользь во время перекура в бытовке, когда Василий «отладил» в забое очередную партию взрывчатки, что, мол, Данька Слон – так звали рослого проходчика Данилу Савина, бобыля молодого, успевшего трижды жениться и трижды развестись, – повадился он из-за одной крали в домкультуровскую самодеятельность шастать, и что не знают работяги, какую ему, Слону, там роль выделили, но знают наверняка, что он парень не промах и свою-то мужицкую роль раскрутит на все сто процентов.

Со Слоном не однажды Василию приходилось сталкиваться и на соревнованиях гиревиков и на совместных тренировках. Был Данило завидно высокого росту, под два метра, плечист и природно силен. Выступал в сверхтяжелой весовой категории. Тягаться с ним Василию не светило, поскольку у них были очень разные весовые категории.

Данька Слон неплохо, даже, можно сказать, хорошо работал в штольне, в ударной бригаде ухватистого Семена Хлыбина, бывшего старателя, и зашибал приличную монету. Он был из того числа ребят, которые избалованы местной славой, которые любят, чтобы их обязательно замечали и выделяли, ставили всюду в пример. Данька Слон никогда не стеснялся и не смущался. К тому же еще он был нагло нахален и жаден до женщин. Его крупные, слегка навыкате, зеленоватые глаза, как пузыри, постоянно рыскали и зарились на баб-молодок. Он нюхом чуял и угадывал, где «может отломиться», выбирая таких, которые худо и не в ладах жили со своими законными мужьями. Оскорбленные мужики не раз собирались проучить Слона, но Даньку их старания только веселили. Он мог запросто от коллективного наскока отмахнуться, а по отдельности справиться с любым. За время действительной службы штангист-тяжеловес прошел еще и хорошую школу бокса, выступая на армейских и окружных чемпионатах, так что мог дать отпор хоть кому. И нагло продолжал, как хороший осанистый судак, безнаказанно плавать среди рыбок-молодух, выбирая из их стаи себе ту, которая больше его манила и к которой его притягивало желание.

Он машинально скользнул взглядом по стене, по висевшему над кроватью охотничьему ружью. «До моей Линки-Галинки руки протягавает», – обидно подумал Василий и остро почувствовал, как в его груди оскорбленно и тяжело забухало сердце. И все вокруг как-то враз потускнело и похолодело. К чувству обиды вдруг сильной струей вмешалось чувство законной своей правоты, которое подхватило его и закрутило. Закрутило сначала по комнате, по кухне, а потом заставило торопливо одеться, вывело на крыльцо, на свежий ночной простор.

Ноги сами несли его в сторону Дома культуры. Луна, словно подвешенный над вершиной Мяочана крупный фонарь, ровно и слабо освещала поселок, который притих и насупился под мохнатыми снежными шапками, укрывшими дома по самые брови-окна. На улице было безлюдно. Только в морозном воздухе слышались тюканья топоров да кроткий стрекот бензопил. При свете луны запасливые люди заготовляли дрова на будущую топку. У кого-то на полную катушку играла радиола, и над поселком разносился голос певицы, которая пела про девушку Мари, которая не может «стряпать и стирать, зато умеет петь и танцевать», и кому достанется такая краля, то тот станет «счастливым из мужей».

Василий криво усмехнулся, поскольку песня, как ему показалось, адресовалась и ему непосредственно. Сердце его забилось еще тревожнее. В воздухе пахло домашним дымом и таежной хвоей. «Надо ее сыскать, – подумал он о своей Линке-Галинке. – Сыскать!» Грудь его затопляла беспредельная любовь и добрая жалость к своей вредной и по глупости капризной жене.

И тут его словно бы кто толкнул в спину. Василий остановился и обомлел. Он увидел Слона и свою Линку-Галинку. Они прошли в кругу света, который струился от электрической лампочки, подвешенной на длинном столбе возле конторы, прошли рука об руку, как сквозь светлый день. Василий даже зажмурил глаза, не веря своим зрачкам, и снова открыл. Они! Манохин глотнул морозного воздуха. «И к кому, к кому прилепилась, а? К Слону пучеглазому! Да разве он на серьезное чувство способен? Пустоболка и верхогляд, щупающий податливых молодух, вот кто он! – зло подумал Василий и даже еще заглянул вперед. – Кому же потом ты будешь нужна, а? Мне? Да я, может статься, и принять обратно не захочу и не пожелаю».