Державный - Александр Сегень

Курицын снова замешкался, и тут сказал Паисий:

— Самую малость припозднилось разрешение от поганой клятвы.

— Почему же принозднилось-то? — удивился Геннадий.

— Да потому, — сказал Троицкий игумен игумену Чудовскому, — что час тому назад в Боровском великокняжеском дворце государь наш Иван Васильевич разорвал пополам грамоту, привезённую послами Ахматовыми, и растоптал своею ножкой златую царя ордынского басму. Вот оно как! Аз же, грешный, его на то благословил. Правда, опять же, как и Вассиан, не до, а после того, как свершилось великое и священное непослушание воле сыроядца Ахмата.

Иван жадно всмотрелся в лицо Геннадия, тот растерянно, меняясь в лице, ответил ему встречным взглядом.

— Читать дальше-то? — спросил дьяк Курицын.

— Читай, Федя, — кивнул великий князь, продолжая глядеть на Геннадия. Тот отвёл взгляд свой. Лицо его всё вытянулось, и казалось, что вот-вот Геннадий стукнет себя ладонью по лбу и радостно расхохочется. Курицын тем временем продолжил чтение. Иван подивился тому, как много понаписал хворый архиепископ. Старательно обосновав, почему мы не должны помнить о клятвах, данных в минувшие времена нашими предками проклятым ордынцам, Вассиан продолжал призывать великого князя к смелому единоборству с агарянами. Помянуты были и благоразумный разбойник, сораспятый на Голгофе вместе с Христом, и лютый и гордый фараон, с которым сравнивался Ахмат, а люди русские именовались новым Израилем. Не забыл Вассиан и о хананеях, и о мадиамлянах, и о ферезеях с их царём Адонивезеком, и о Моисее, и о Гофонииле, и об Аоде, и о Деворе с Бараком, и о многих других библейских людях. Наконец дьяк Фёдор дошёл до последнего листа пергамента:

— «Радуемся и веселимся, слышаще доблести твоя и крепость и твоего сына Богом данную ему победу, и великое мужество, и храбрость...»

Именно в эту минуту в келью вошёл Иван Младой, и Иван Васильевич попросил дьяка ещё раз прочитать о радостях Вассиана. Тот послушно повторил и читал дальше:

— «...и храбрость, и твоего брата — государей наших, показавшим противу безбожных сих агарян. Но по евангельскому великому словеси: «Претерпевый до конца, той спасён будет».

Слушая последние строки послания, Иван Васильевич вдруг хорошо представил себе старого архиепископа Вассиана, который почему-то возомнил, будто он, Иван, боится смерти, боится битвы. Дай, Господи, победы над Ахматом! Дай, Господи! — взмолился государь мысленно. Теперь, после растоптания басмы, никакого иного пути не оставалось — либо победа, либо гибель.

— «И мирно да будет и многодетно ваше государьство, победно, со всеми послушающими вас христолюбивыми людьми да пребудет во вся дни живота вашего в векы веком. Аминь. Лета 89».

— Фу-хх! Длиннехонько послание написал благой архиепископ, — сказал Курицын, закончив чтение. — Запарился читать.

— Жаль, не был Вассиан сегодня на встрече с послами, — сокрушённо вздохнул Мамырев. — Он бы порадовался.

— И жаль, что я чуток раньше не приехал, — не менее сокрушённо поник головою Геннадий.

— И мне государь не сообщил, как намерен приласкать послов, — раздался третий вздох, от игумена Иннокентия.

— М-да, — сказал государь, — сразу три игумена сошлись вместе здесь в одно время, а токмо Паисий сподобился стать свидетелем топтания басмы.

Он вдруг почувствовал, что одновременно очень хочется и есть, и спать.

— Ну, — молвил он, вставая со скамьи, — спасибо тебе, Геннадий, что привёз послание, тебе, Фёдор, что прочитал его, а Вассиану, что научил государя Московского уму-разуму.

— Ты уж не сердись на духовника-то своего, государь, — сказал Геннадий.

— Да как же я смею сердиться на него! — ответил Иван. — Айда, друзи мои, теперь трапезничать, я страх как голоден. А ты, Геннадий, поведай теперь, каково там на Москве, какие вести от государыни. — И он, выходя вместе с Чудовским игуменом из кельи, ласково приобнял его за плечи.

Селимхан чувствовал себя так, будто не ханскую басму, а его душу надвое разорвал и затем растоптал ногою наглый, зарвавшийся князь-урус. В глазах то и дело становилось темно от ярости, хотя вокруг стоял яркий солнечный день и во все стороны расстилалось чистое белоснежное поле.

Только что, выехав из лесу, урусы развязали Селимхану руки и, оставив его одного, сами повернули назад к Боровску. Должно быть, пьянствовать по поводу сегодняшнего дерзкого события. Хорошо, что пешим не отправили назад к Ахмату, коня не отняли. Даже еды какой-то дали на дорожку. Селимхан взял из сумы своей поруганную басму, а яства, положенные туда урусами, вытряхнул с брезгливостью в снег. Медленно набрал полную грудь воздуха, стараясь успокоиться. Голова кружилась, в глазах так и стоял князь Иван, разрывающий ханскую грамоту. Да ещё этот яркий свет из окон. Нарочно, что ли, так трон был поставлен?..

— Мерзостные твари! — заскрежетал зубами Селимхан. — Когда мы будем снимать с вас кожу, вы пожелаете, чтоб земная смерть была вашим концом. Но земные муки будут только началом мук загробных для вас, проклятые муктасиды!

Он пустил своего коня рысью по белой равнине. Кровь Зальмана и Джамиля стучала в его сердце, хотелось вернуться, пробраться тайком к великому князю Ивану, впиться зубами ему в горло... Но прежде Ахмат должен увидеть, что сотворили поганые урусы с его басмой. Ахмат-Ахмат! Мнит себя Аксак-Темиром, а сам до сих пор не решился на мощное наступление, ведёт и ведёт дурацкие переговоры с коварными и вероломными врагами. И вот — итог! Неужто и после этого тумены не двинутся на север?!

Расстояние от Боровска до Воротынска, в котором теперь размещалась ставка Ахмата, равнялось примерно пятнадцати фарсангам, а значит, чтобы к сегодняшнему вечеру доскакать до хана, надобно мчаться во весь опор. Почему, ну почему Ахмат до сих пор не перешёл на другой берег Угры и Оки? Как может он допускать, чтобы между ним и врагами лежало расстояние в целых пятнадцать фарсангов!

Сколько бы ни хотелось Селимхану как можно скорее доложить Ахмату о происшедшем, он не мог загонять своего коня, ибо ему негде было бы ночевать. Приходилось ехать мелкой рысью и за час проходить не более одного фарсанга. Через три с половиной часа он добрался лишь до Малоярославца и уже изрядно промёрз. Будь проклят этот мороз, которого так ждали, чтобы он сковал льдом реки, но никто не мог предположить, что морозы ударят такие сильные!

Обойдя Малоярославец стороной, ханский посол двинулся дальше на юг и ещё через три часа добрался до берега реки Суходрев. Тут шайтан попутал его, он вдруг подумал, что Суходрев впадает в Угру неподалёку от Воротынской переправы. И как он мог столь чудовищно ошибиться!

По льду замерзшей реки, однако, ехать было удобнее — ровно, не трясло, и никуда не увильнёшь. Спустилась морозная, лютая ночь. Луна и звёзды засверкали на чистом черносинем небе. Дрожь колотила несчастного Селимхана — ему было холодно, голодно, плохо, страшно. Душа, разорванная вместе с ханской басмой, болела саднящей болью. К глазам то и дело подкатывали слёзы обиды, ярости и ненависти. В груди ломило, будто все реки, бегущие внутри Селимхана, тоже превратились в холодный лёд. Время остановилось, а пространство раздвинулось до бесконечности. Конь всё скакал и скакал по запорошенному снегом льду Суходрева, высоко в небе мерцали, хлопали глазами от щиплющегося мороза звезды, луна была белая-белая, будто и её покрывали толстым слоем холодные русские снега. Время от времени Селимхан задрёмывал, а когда просыпался, то его охватывало удивление и досада — по-прежнему стояла ночь, жёг мороз и впереди петляла коварная, как все урусы, нескончаемая речка Суходрев.