Державный - Александр Сегень

— Почти, — покраснел молодой Сорокоумов.

— И тиби убю, шайта-а-а-а... — пропел ему Зальман Обреимович, качаясь из стороны в сторону.

— Да уберите же его наконец! — рассердился Иван Васильевич. — Каково перепачкали Бисряну светлицу кровушкой! Что же мы наделали-то, людие русские! Ведь мы же от власти царя ордынского отреклись только что. Отец Паисий, добро ли мы совершили?

— Несть над нами власти иного царя, разве Царя Небеснаго, — с готовностью ответил игумен Троицкой обители преподобного Сергия. — Грех был на нас столько лет, что поганых сыроядцев ордынских царями именовали. Отныне, верю! не бывать этому. Благословляю тебя, великий княже Иоанне, и ежели суждено тебе сразиться с супостатами, да будет десница твоя тверда, аки десница Димитрия Донского и Александра Невского!

— Храни тебя Бог, владыко! — поблагодарил игумена государь. — А теперь вот моё желание: ехать всем, кто присутствовал при поругании поганой басмы, в Пафнутьев монастырь и там трапезу справлять.

— Ой! — огорчился стоящий поблизости Иван Ощера. — Разве ж при монасех разгуляешься?

— А нам и негоже сегодня разгуливаться, — возразил великий князь. — Не завтра — послезавтра обиженный Ахмат двинет рати свои на нас, а мы похмельем будем мучимы. Нет, скромно нынче пировать станем. Выпьем, конечно, но помалу.

Когда в скором времени он в сопровождении целого поезда бояр, князей, окольничих, дьяков и слуг возвратился в обитель Пафнутия Боровского, игумен Иннокентий, встречая его, спросил:

— Что ж так быстро? Али не было никаких послов?

— Да вроде как бы и не было, — рассмеялся Иван Васильевич, и тут сердце его дрогнуло от радости совсем уж неожиданной — из ворот монастыря выходил ему навстречу не кто иной, как Чудовский игумен архимандрит Геннадий. Тот, кого он так ждал всё время и кого не чаял увидеть до самого возвращения на Москву, ибо Геннадий вместе с Вассианом сильно рассердился на государя за то, что Посад сжёг.

— Здрав буди, государь Иван, — коротко поклонился великому князю Геннадий. — Ты, гляжу, всё переговоры с сыроядцами ведёшь? Всё бегаешь от Ахмата? Глянь, с Угры аж вон куда перебежал. А, и Ощера с Мамоном, я гляжу, тут? Худые они тебе советчики, государь.

— Чем же? — усмехнулся Иван Васильевич, начиная раздражаться против того, о чьём приезде только что возрадовался, да не успел как следует порадоваться.

— Сам знаешь чем, — отвечал Геннадий. — Среди малодушных и сам малодушным становишься.

— Ты что же, наставления мне читать приехал? — спросил великий князь, входя вместе с Геннадием во двор монастыря.

— Да нет, я ненадолго приехал, — сумрачно ответил Чудовский архимандрит. — Послание тебе привёз от духовного отца твоего.

— От Вассиана? Что же он сам не пожаловал?

— Хворает.

— Сильно?

— Лежит, не встаёт.

— Ну добро, почитаем, что за послание такое.

Унылый и укоризненный вид Геннадия сильно расстроил государя Ивана, и даже не хотелось рассказывать о сегодняшнем, только что случившемся знаменательном событии. Получилось бы, что он оправдывается перед игуменом Чудовским. Оно, конечно, не грех перед монахом оправдываться, но сейчас из глубин души Ивана поднялась такая гордыня, что в горле ком застрял.

Пройдя в одну из келий вместе с Геннадием, Паисием, Иннокентием и двумя дьяками — Фёдором Курицыным и Василием Мамыревым, великий князь сел на скамью, усадил взмахом руки всех остальных и приказал Курицыну взять у Геннадия послание Вассиана.

— Читай вслух и красивым голосом, как ты умеешь, — повелел он своему любимцу.

Дьяк Фёдор Васильевич Курицын развернул скрученные листы и, откашлявшись, принялся громко и с хорошим выражением читать:

— «Благоверному и христолюбивому, благородному и Богом венчанному, Богом утверждённому, в благочестии всея Вселённый концах воссиявшему, наипаче же во царях пресветлейшему и преславному государю великому князю Ивану Васильевичу всея Руси, богомолец твой, господине, архиепископ Вассиан Ростовский, благословляю и челом бью. Молю же убо и величество твоё, о боголюбивый государю, да не прогневаешися на моё смирение, еже первее дерзнувшу ми усты к устам глаголати твоему величеству, твоего ради спасения...»

Голос Курицына находился в некотором несоответствии с его лицом, которое выражало усмешку, тогда как голос — благоговение. Иван Васильевич посмотрел на Геннадия. Тот продолжал оставаться хмурым и с недовольством взирал на читающего дьяка. Видно, он ожидал, что Иван сам прочтёт послание духовника своего.

Иван Васильевич оглядел лица других слушателей, внимательные, сосредоточенные, и стал слушать далее. Вассиан напоминал в своём послании все те слова и клятвы, которые произносились государем и его воеводами перед началом войны с Ахматом, называл Ивана пастырем добрым, обязанным душу свою положить за овец, а Ахмата — волком, желающим похитить стадо. Затем он оповещал своего духовного сына о том, что во всех церквах Руси православной беспрестанно молятся о победе над царём ордынским, а тем временем боязливые и корыстолюбивые советники государевы, мол, нашёптывают великому князю подчиниться воле Ахмата и тем самым предать христианство и отечество.

— «Помысли убо, о велеумный государю, — продолжал читать дьяк слова, обращённые Вассианом к Ивану Васильевичу, — от каковы славы и в каково бесчестие сводят твоё величество! И толиким тьмам народа погибшим и церквам Божиим разорённым и осквернённым, и кто каменносердечен не восплачется о сей погибели!»

Курицын ненадолго умолк, дабы откашляться, и с усмешкой посмотрел на государя.

— Что-то рановато хоронит вас Вассиан, — молвил великий князь.

— Не хоронит — остерегает, — возразил игумен Геннадий.

— Читай дальше, Фёдор Василия, — приказал дьяку Иван.

Дальше Вассиан продолжал взывать к храбрости государя, приводил слова пророков и Самого Господа Бога из Священного Писания, философа Демокрита о том, каковым полагается быть князю, и Христа изречение: «Блажен человек, иже положит душу свою за други своя». После сего Вассиан принялся увещевать великого князя, чтобы тот смело и ничего не боясь вышел навстречу царю агарянскому, как не боялись врагов своих ни Игорь, ни Святослав, ни Владимир Красно Солнышко, ни Владимир Мономах, ни Димитрий Донской. Наконец, речь зашла о старых клятвах, кои государи русские давали Орде:

— «Аще ли ещё любопришися и глаголеши, яко: «Под клятвою есмы от прародителей еже не поднимати руки противу царя, то како аз могу клятву разорити и супротив царя стати», — послушай убо, боголюбивый царю, аще клятва по нужди бывает, прощати о таковых и разрешати нам поведено есть, иже прощаем и разрешаем, и благословляем, яко же святейший митрополит, тако же и мы, и весь боголюбивый собор, — не яко на царя, но яко на разбойника, и хищника, и богоборца...»