Завещание Шекспира - Кристофер Раш

И вот она – ванна прокаженных, ванна бесчестия, в которую я поместил Долл Тершит[161], умирающую от французской хвори в «Генрихе V». Ее подвергли окуриванию парами киновари, разогретой до пара на нагретой тарелке, а оставшимся порошком присыпали измученное тело. Ее лечили в больнице Святой Марии в Спиталфилде, в которой когда-то лечили прокаженных. Теперь настал черед ее создателя. Я лежал в Ламбете, и запах моря с Темзы заглушался зловонием сульфида ртути, киновари и ртутной руды. Но это сначала, а потом все пошло обычным ходом – обмазывание мазью, обматывание простыней с горячими грелками, раскаленными кирпичами и нагретыми камнями на несколько часов в день много дней подряд, чтобы выпарить болезнь, вышибить клин клином. Многие умирали в кромешном аду лечения. Другие просто сдавались на волю медленного гниения, которое их добивало.

И потом многие годы мне снились скамьи с сидящими на них людьми с перевязанными перепачканными бинтами ногами, их плоть испещрена болячками. Они являются мне во сне, и я пробуждаюсь не в Стрэтфорде, а снова в тех ужасных парилках, где мне помогают раздеться и где я, как лунатик, направляюсь в комнату с курящимися лоханями, кадками и сидящими в ряд трупами. Жара стремительно усиливается, видимость ухудшается. Безмолвные очертания проплывают мимо, наполовину скрытые клубами пара. Они наносят на себя ядовитые снадобья, намазывают ими раны на спинах, животах и половых органах, серебрят свою кожу лекарством, которое, попадая внутрь, вызывает больше боли и отравления, чем сама болезнь. По совету Гиппократа они борются с адом адскими методами, и огонь Венеры трудно отличить от огня доктора. Волдырей становилось все больше, десны начинали кровоточить и гноиться, сознание меркло, и в борьбе за сохранение здравого рассудка я пытался вспомнить врача из Вероны, который давным-давно написал стихотворение, в котором Сифилис – как невинно и идиллически звучало это имя! – оскорбил бога Аполлона и был наказан мором, который могла излечить только ртуть – та самая, которая убивает быстрее, чем сифилис. Они делили добычу пополам: тело, кости и мозг. Минус глаза, минус зубы, минус нос, минус все, кроме покоя смерти. Но иногда проходили долгие годы, прежде чем пациент умирал. Ночь с Венерой и остаток дней с Меркурием – такая была поговорка.

Непостижимым образом я выжил. Я выжил после одного курса лечения для тех, что вдыхали зараженный воздух, флиртовали со своей убийцей и жили на острие смерти.

И так живем мы все.

– Но некоторые из нас помогают смерти своим образом жизни, господин Шекспир, – неодобрительно выговаривал мне доктор Форман. – И дело даже не в сексе – вы заверили меня, что это все в прошлом. Совершенно очевидно, что вы совсем не следите за собой!

И вправду, пересоленное, слишком острое мясо, производящее жар в кишках зимой (плетьми гоните, бесы, прочь меня!), раздраженная увеличенная печень, зудящая кожа, гнилые зубы. Как правило, я ел одной рукой, пока другая писала пьесы, ел стоя, быстро расхаживая туда-сюда по комнате и произнося строки монологов, то и дело откусывая от куска сыра или яблока. Я недосыпал, меня мучили тревожные сны, я просыпался на рассвете, чтобы избежать скорпионов рассудка, и, не умываясь, сразу брался за работу, которая, с одной стороны, приносила облегчение, а с другой, выжимала из меня все соки, убивая. Работа была моей жизнью. Я жил в Лондоне для того, чтобы трудиться. Я ведь за этим сюда пришел? Ну не совсем. Ведь Адам мечтал не о работе. Ему пришлось работать против воли. Нет, много лет тому назад я пришел в этот город не за одной работой, но, как часто бывает, я забыл, за чем еще. Единственное, чего я теперь хотел, – вернуться в Стрэтфорд и отдохнуть от работы, но до той поры оставались еще долгие годы. Я должен был сочинять пьесы, зарабатывать деньги и продолжал подрывать свое здоровье вопреки совету доктора Формана.

– А теперь идите домой, – приказал он мне. – Ступайте и хорошенько выспитесь. 

В 1606 году Макбет зарезал сон.

Как и участники Порохового заговора в 1605-м. Я начал страшиться стука в дверь в четыре утра. Сон покинул мою подушку.

Вероятно, истинным вдохновителем католического заговора был Роберт Сесил, но нам внушили, что им был другой Роберт – Кэйтсби, старый друг моего отца, не просто товарищ, а сподвижник по вере. Отец лежал в могиле, ему ничто не угрожало и уже ничто не могло навредить. А вот его сыну грозили неприятности. Заговорщики ударились в бега. В ноябре их выследили в туманах и дождях на уорикширских тропках. Кэйтсби умер с оружием в руках. Остальных схватили, пытали так, что под пытками можно было сказать все что угодно, неважно, правду или ложь. Дыба говорит языком наветов.

Первой жертвой пал сон. Старый уорикширский призрак появился и прикончил его.

Неторопливая пытка продолжалась ночь за ночью. Морфей выпорхнул с Сильвер-стрит и больше не возвращался. Из заговорщиков в буквальном смысле слова вырезали имена товарищей, пока признавшийся не умирал. Имена выжигали, вытягивали, выкручивали, выколачивали, выманивали задолго до того, как вырывали сердце мятежника или сжигали его на костре. Какие имена выдавались под пытками, не имело значения, их даже не нужно было произносить, им довольно было лишь показаться на кончике перепуганного, наполовину вырванного языка. Но стоило их произнести – о, вот когда они становились доказательствами, неопровержимыми, как Священное Писание! И тогда уже найдется к кому их прикрепить, как мерзость, липнущую к грязным деяниям. Да, я часто воображал жуткий стук в темноте и представлял последующую сцену, объятый бессонными страхами и воспоминаниями о Хартли. Вяжите крепче высохшие руки! Вон, гадостная слизь! Он не увидит! Не знаешь? Конечно, ты ведь умер. Мертвые ничего не знают. Ты что, не читал Библию?

Настали страшные времена.

И моя следующая пьеса сочилась кровью и была взвинчена от продолжительной бессонницы, населена ведьмами, которые сбивали с толку и терзали мозг, давая волю глубочайшим и темнейшим страхам. Верны ль тебе друзья? уверен ли ты в будущем? достаточно ли у тебя мужества? доверяешь ли жене? можно ль верить своим снам – уклончивым речам судьбы, – значению их слов?

– Ты, наверное, хотел угодить «Макбетом» королю?

Да, угодить, потрафить, околдовать – его ведь так интересовало колдовство, – возродить старые ужасы, ведь Сатана опаснее пороха и дьявол был тем злом, которое король обожал, сыграть на его детских страхах, вознести его предков, установить его происхождение не от Дарнли, а от Банко, от бесстрашного мужества неподкупных, а также окружить его аурой божественности – он все съест.

Он и съел. Макбет убил Дункана не на поле боя, а в постели, нарушив священный долг хозяина. Я сделал его правление кратким и беспощадным, а не долгим царствованием, как это было на самом деле. Но я ведь писал не историческую пьесу, а выставлял напоказ цареубийц – и демонстрировал, что с ними случается.

– А именно?

Гнетущая неудовлетворенность, нещадное честолюбие, затаенные мысли, высказанные вслух в безлюдной степи не самим тобой, а тремя предсказательницами судьбы, которые исчезают, как звуки, выпущенные на ветер. Ты готов отказаться от того, что ожидает тебя в дальнейшем, но когда ты вонзаешь шпоры в бока лошади, чтобы перепрыгнуть через свою совесть, ты слышишь голоса в ночи, видишь картины в темноте – спящий король, чья невиновность взывает к тебе, как трубогласный ангел, призывающий к суду за смертный грех его убийства; мир, распростертый у ангельских ног; и жалость, как нагой, новорожденный младенец, как небесный херувим, по воздуху незримая помчится, дохнет ужасным делом всем в глаза, и ветр в слезах утонет. Et sepultus est in inferno[162]. И ты колеблешься. Но твоя жена полна решимости – рожай мне только сыновей, – и ты немеешь от удивления, когда она у тебя на глазах вынимает из лифа грудь и обнажает сосок, произнося непроизносимое. Тебя ошеломляет ее неустрашимый дух, ты заглушаешь голоса, гонишь прочь возникающие в воображении картинки, подавляешь совесть, продаешь душу. Ты становишься Фаустом, а может, даже хуже – Иудой. Иисус же сказал Иуде: «Что видишь, делай скорее». И ты теряешь все: лучшего друга, своего короля, семейную жизнь, репутацию, аппетит и сон, главное, что было в жизни, самоуважение, спокойствие духа, старость, честь, любовь, смирение, истинную дружбу – все ради нескольких лет власти, бремени короны, жалких сребреников. Ты остаешься со своим выбором: проклятьями, прикрытыми трусливой лестью, скорпионами в душе, отравленным мозгом, воспоминаний письменами в сознанье, истерзанной грудью и гнездящейся в ней печалью.