Майский сон о счастье - Эдуард Русаков

Второй раз такая же черная волна накатила, когда открылась моя юбилейная выставка, приуроченная к пятидесятипятилетию. Предоставили аж два зала в Доме художника, афиши по городу, объявления по радио, интервью по телику, на церемонию открытия толпа собралась, речи звучат поздравительные, букеты, подарки… Казалось бы – радуйся, ликуй! Смотри, как все тебя любят! А у меня – такой мрак на душе, будто я на собственных поминках стою, и все со мной будто прощаются, мол, какой был хороший художник, какой был замечательный человек… Слушаю – и не верю ни единому слову. В каждом слове – фальшь, лукавство, обман. Лица масляные, улыбчивые, а глаза – чужие, холодные, лживые… Глянул на молодых художников, что стояли за спинами стариков – на их лицах не было лжи, там сверкала откровенная усмешка, честный сарказм, искреннее глумление. Молодые глаза не лгут! В этих наглых прекрасных глазах я увидел всю правду о себе и своем искусстве. Никому ты не нужен, старик. Скорей бы ты сдох – и освободил бы свою мастерскую для кого-нибудь из нас. Твоя живопись устарела, как и сам ты, развалина, и твои искусственные зубы тебе не помогут, и твой бархатный пиджак тебя не спасет, и твои фривольные шуточки лишь свидетельствуют о твоем маразме. Твой поезд не просто ушел, он тебя переехал, твой поезд.

После того вернисажа я возвращался домой пешком, хотя в мастерской меня ждали друзья и сын с невесткой, и стол, полный яств, и мои замечательные пейзажи и натюрморты стояли вдоль стен – лучшее украшение интерьера… но я не хотел возвращаться, и часа три бродил по темному городу, изнывая от собачьей тоски, а когда все-таки вернулся, то не стал ничего отвечать на обрушившиеся на меня вопросы и упреки, но молча сел за стол и выпил полный фужер водки, которая показалась мне простой водой.

БЛАГАЯ ВЕСТЬ

У меня нет будильника, но в это февральское утро будто что-то в моей седой башке прозвенело: проснись! Я открыл глаза, глянул на часы – шесть утра. Что такое? Идти никуда не надо, давление, вроде, в порядке, сердце почти не болит, тьфу-тьфу-тьфу, так чего ж мне не спится-то, старому дураку?

Снова лег и закрыл глаза – и тут же меня пронзило: ОН родился! Мой внук – родился!

Схватил телефонную трубку, набрал номер ординаторской в том роддоме, где лежала Света – и дрожащим голосом спросил:

– Как там Светлана Белякова?

– Только что родила, – ответил сердитый женский голос.

– Мальчик?

– Мальчик, мальчик… УЗИ не врет.

– Ну и как он?

– Как, как… Какает нормально. Шучу. Все в порядке, здоровый пацан. Четыре двести. А вы кто – дедушка?

– Конечно! Огромное вам спасибо! А можно их навестить?

– Ну не сейчас же. Пусть мамаша с ребеночком отдыхают. Позвоните позднее.

– Спасибо! Спасибо! Огромное вам спасибо! – повторял я одно и то же, и даже когда она бросила трубку и зазвучали гудки, я продолжал восторженно повторять: – Спасибо, спасибо, спасибо…

Словно благодарил в ее лице судьбу за этот бесценный подарок.

А потом я помчался в магазин – и потратил все деньги, какие только у меня были, на подарки новорожденному – накупил всевозможных пеленок, распашонок, подгузников, игрушек-погремушек. Не сразу сообразил, что тащить все это в роддом смешно и бессмысленно. Отнес покупки домой, позвонил сыну – и договорился с ним встретиться в роддоме.

Встретились в приемной. Сын, в отличие от меня, был спокоен и деловит. Полноватый, высокий, с короткой стрижкой и модной небритостью щек, в длинном черном распахнутом пальто, он стоял возле открытого оконца, где принимали передачи. Славик передал Светлане фрукты и очищенные грецкие орехи (чтобы лучше шло молоко).

– Ну, поздравляю, сынок! – схватил я его за плечи. – Как решили назвать малыша?

– Валерием.

– Значит, Валерик? Ура!

– Да ты тише, тише, папа. Чего ты так разволновался… Можно подумать, это у тебя сын родился. Небось, мне так не радовался в свое время…

– А я то время уже и не помню! – сказал я дрожащим от счастья голосом. – Сегодня – мое время! Лучше скажи – когда я смогу увидеть Валерика?

– Да хоть сейчас. Светлане как раз должны его принести на кормление. Их палата на первом этаже. Пошли.

Мы вышли во двор, подошли к окну, на стекле которого была приклеена бумажка с цифрой «7», сын заглянул в окно, постучал ногтем по стеклу, поманил кого-то пальцем – и к окну подошла Светлаша с ребенком на руках. Она была в пестреньком больничном халатике, лицо бледное, под глазами тени.

– Покажи нам его! – крикнул Славик.

Светлаша придвинула к окну драгоценный сверток, из которого высовывалось круглое розовое сморщенное личико с вытаращенными карими глазенками.

Да, это был мой Валерик – мой маленький мальчик, которого я так ждал, сам не зная об этом, все последние долгие годы. Это был он, мой малыш. И я заплакал от счастья.

ГОРЕ

Дни проходили, а Света всё не выписывалась из роддома. Я уже изнемог в ожидании встречи с Валериком, изводил телефонными звонками и сына, и Свету (у нее был мобильный), и врачей, которые всё толковали о каких-то непредвиденных осложнениях, о необходимости обследования, вгоняя меня в тревожную панику.

– Здоров ли ребенок? – кричал я в трубку, и мне отвечали:

– Здоров, но нужны дополнительные анализы…

– Зачем же, если здоров? – недоумевал я, чувствуя, что меня водят за нос.

А меня и впрямь водили за нос, не решаясь, видите ли, сказать горькую правду.

Правда же заключалась в том, что ребенок родился с болезнью Дауна – врожденным хромосомным заболеванием…

– Ну и что? – горячо перебил я сына, когда он, зайдя ко мне в мастерскую, впервые отважился поведать эту тяжкую тайну. – Разве от этой болезни умирают? Будем лечить, будем за ним ухаживать, будем за него бороться… Я тебе буду помогать – обещаю!

– О чем ты говоришь, папа? – страдальчески поморщился Славик. – Болезнь Дауна неизлечима. Мальчик будет отставать в развитии… он так и останется слабоумным, уродом… Да лучше бы он вообще не родился!

– Типун тебе на язык! – ужаснулся я. – Это же твой ребенок… Как ты можешь говорить такое? Я же видел его – он такой славный, так похож на тебя и на меня…

– Ну, спасибо… – Лицо его передернулось, и мне показалось, что Славик сейчас заплачет. – Эх, папа, папа… Ты сам хуже ребенка… Для тебя он – живая игрушка, утешение в старости, а для меня – горе и наказание… Как ты не понимаешь?

– Значит, надо нести свой крест, – сказал я тихо, опуская глаза. – Разве мы живем только для удовольствия? Это твой ребенок – чего тут еще толковать?

– Ладно, хватит, – сухо отрезал сын. – Ты меня не желаешь понимать. Я сам приму решение. Впрочем, мы со Светлашей уже приняли это решение.

– О чем ты?

– О том, чтобы отказаться от ребенка, – мертвым голосом произнес сын, стараясь не смотреть мне в глаза. – И больше ни слова, папа! Не трави мне душу! Мы всё обдумали, всё обсудили со Светой… И врачи нам советовали то же самое…