Майский сон о счастье - Эдуард Русаков

Но в это утро Потапыч (так в фирме шутливо звали босса) явился намного раньше, в начале девятого, когда Наталья еще не управилась с первым этажом. Как всегда подтянутый, энергичный, бодрый, загорелый, босс выглядел куда моложе своих пятидесяти. Что ж вы хотите, хорошее питание, пробежки по утрам.

– Привет, Наташа, – окликнул он ее (а тут все обращались к ней просто по имени, хотя было Наталье уже сорок пять и в прошлой жизни она была доцентом педуниверситета, но об этом молчок). – Я ведь из-за тебя так рано пришел, чтоб нам никто не мог помешать…

– Вы о чем, Николай Потапыч?

– Был сигнал насчет твоего сына…

– У меня нет сына, – почти сразу и почти спокойно ответила побледневшая Наталья (хотя был у нее не только сын, но и дочь была, и муж – там, за границей, в нищем Владимире, но об этом молчок, молчок). – И вы это прекрасно знаете, Николай Потапыч. У вас же мое досье имеется.

– Ну, значит, вышла ошибка, – и босс опустил глаза, вздохнул как бы сочувственно, как бы чего-то не договаривая. – Звонили вчера из органов, просили тебе передать, чтобы зашла…

– Да нет же, нет у меня никакого сына! – воскликнула она чуть не плача («Что случилось, господи, что с ним случилось?!»).

– Мое дело – сказать, – и Потапыч снова вздохнул. – На, возьми, – протянул ей листок бумаги с адресом и номером телефона. – Прямо сейчас и ступай.

– Вы же меня знаете, Николай Потапыч… Я совсем одинокая, нет у меня никого…

– Знаю, знаю, Наташа. – И босс поморщился. – Иначе б не взял тебя на работу, и с пропиской бы не помог, и с оформлением московского гражданства… И надеюсь, что ты меня тоже не подведешь.

– Да что вы! Да я!.. Да я вам так благодарна!

– Ну, ну, ну, – он отвел свою чистую руку от ее протянувшейся к нему мокрой руки. – Успокойся. Надеюсь, что все это недоразумение. Разберутся – и отстанут. Они ж даже повестки не стали присылать – так просто пригласили, по телефону. Значит, доверяют. Там ведь тоже сидят не звери, а люди…

– Конечно! Сейчас же туда пойду и все выясню! – с лихорадочной готовностью выкрикнула Наталья.

– Уборку закончишь – и тогда пойдешь, – поправил ее Потапыч и подмигнул: – Потом расскажешь – о-кей?

– Ну конечно! Конечно же!

Босс лениво махнул ей рукой – и скрылся в своем кабинете.

Наталья стояла, худая, бледная, с опущенными красными руками, посиневшие губы шевелились, но даже она сама не слышала своих мыслей.

Ах ты, сука… Сука-Москва! Насосалась, как клоп, российской кровушки – и жируешь теперь… А ведь вроде совсем недавно была всеми любимой столицей великой Родины… а теперь… а теперь… Нет, не город и даже не мегаполис – отдельное богатое государство размером с бывшую Московскую область, окруженное враждебной и нищей Россией, кормащейся в судорогах зависти и бессильной злобы… Страну Москву все ненавидят и все мечтают в нее попасть. Жить в стране Москве – великое, мало кому доступное счастье. Несколько лет назад посчастливилось и Наталье сюда попасть. Вот уж подфартило так подфартило! Достала фальшивые документы (настоящие – дома, во Владимире, в комоде лежат), из которых следовало, что она одинока и не может притащить за собой в московский рай бедных родственников. Иначе б ей никогда, никогда, никогда не добиться московского гражданства, и добрый Потапыч бы не помог… А теперь она – полноправная гражданка страны Москва, и зарплаты уборщицы ей хватает и на себя, и на всю семью. Ежемесячно она посылает (каждый раз – из разных почтовых отделений) во Владимир денежные переводы – и на эти деньги живут ее муж, дочь и сын. Двадцатидвухлетний Вадим второй год мается без работы (это с красным-то дипломом), дочь Алёна учится на третьем курсе, а муж-профессор подрабатывает на почте разносчиком телеграмм… Его зарплаты не хватает даже на то, чтобы уплатить за квартиру и электричество – вот и спасаются ее переводами. Бедные мои, бедные. Дорогие мои, дорогие. Муж мой, профессор мой бестолковый. Доченька моя, девочка, цветочек мой ненаглядный, аленький. Сыночка мой драгоценный, гордый мой, жалкий мой… Что же с тобой приключилось, сынуля?!

– Очень странно, – сказал человек в штатском, но с военной выправкой. – Значит, нет у вас сына? Зачем же он нас обманул?

– Кто?

– Ну, тот человек, что назвался вашим сыном… Что с вами?

– Ничего… А что?

– Да вы так побледнели… Не хотите воды?

– Нет, спасибо.

– Что ж, тем проще. Чужой, так чужой. Тем не менее, хочу попросить вас пройти со мной в соседнюю комнату…

Она послушно последовала за ним. В соседней комнате стоял большой прозекторский стол, на котором лежало чье-то тело, прикрытое простыней.

– Кто это? – спросила она.

– А вы взгляните, взгляните. На всякий случай. Вдруг – опознаете? Может, ваш знакомый… Почему-то же он назвал вас своей матерью перед смертью…

– Перед… что?

– Ну да. Разве я вам не сказал, что этот несчастный подорвался на мине при попытке перейти границу?..

– Значит, он…

– Да – погиб. Полчаса протянул – и всё. Только и успел сказать: «Передайте маме…» – и назвал вас по имени и фамилии. А что передать – не сказал. Жаль. Совсем молодой. Ему бы жить да жить. А ведь мы не скрываем, что наши границы заминированы. Зачем нарываться-то? Правда же?

Наталья молчала.

Она знала, что там, под простыней – ее сын, ее Вадик. То, что от него осталось. Человек в штатском откинул край простыни с лица покойного. Лицо почти не пострадало – бледное, с русой бородкой, губы искажены страдальческой гримасой.

– То, что ниже – вам лучше не видеть, – посоветовал человек в штатском.

Она молча кивнула.

Да, это ее сын. Ее любимый, гордый, строптивый, неудачливый, измученный унизительной бедностью и зависимостью от маминых переводов. Куда ж ты полез, Вадя? На мины полез, на верную смерть… И как мне теперь жить? Что мне делать теперь, скажи? Как мне жить теперь в этой суке-Москве? Нет, уйду, убегу, уеду. И никто ведь не станет препятствовать! Это въехать сюда невозможно, а выехать – ради бога, всегда пожалуйста…

Но она тут же одумалась – и прогнала прочь эти мысли. Ведь она – не одна, на ней семья держится. Муж-то ладно бы, шут с ним. Но ведь надо дочку еще кормить да и доучить, а потом и замуж выдать… Без меня она пропадет в этом вшивом Владимире!

– Нет, я впервые вижу этого человека, – повторила Наталья, отводя сухие глаза от мертвого сына.

Старого исписавшегося писателя Степана Степановича Ветрова (пегие редкие волосы, плешь на затылке, мятый серый костюм, засыпанный перхотью) пригласили выступить 8 марта в женской исправительной колонии номер 13 – и он охотно согласился. Во-первых, за долгую многотрудную жизнь ему ни разу не приходилось бывать в подобных скорбных учреждениях, а во-вторых, сам факт приглашения свидетельствовал о том, что его, старика, не забыли, помнят, а может быть, даже и читают. Откуда ему было знать, что заявка в Союз писателей поступила на «хоть кого», но так как все прочие члены отказались, то обратились к нему, безотказному Ветрову.