От Лукова с любовью - Мариана Запата

Отвечая, я продолжала внимательно смотреть на него.

– У меня не было настроения разговаривать. Ничего не изменилось. С меня не снимут ботинок раньше, чем через два дня.

И потом, после того как врач разрешил бы мне снять ботинок, мне пришлось бы заменить его на голеностопный ортез «Эйркаст»[38] с системой пневмофиксации. Физиотерапевт, к которому последние девять дней я сама ездила на машине, оптимистично заявлял по поводу моего выздоровления, что все «нормально».

Но нормально никогда не было для меня достаточно хорошо.

Тем более что я оказалась в этой ужасной ситуации по собственной вине.

Но Иван уставился на меня, опять вздохнул, и я поняла, что он чертовски близок к тому, чтобы сорваться. Дело в том, что мне было все равно. Что он собирался сделать? Наорать на меня?

– Я знаю, что ничего не изменилось, тупица.

Тупица…

– Собирай свое барахло. Ты поедешь со мной.

Теперь я, в свою очередь, тупо уставилась на него:

– Что?

Прямо мне в лоб ткнулся длинный указательный палец.

– Собирай свое барахло. Ты поедешь со мной, – повторил он, неторопливо выговаривая каждое слово. – Ты повредила лодыжку, а не уши.

– Никуда я с тобой не поеду.

– Нет, поедешь

– Нет, не поеду.

От улыбки, появившейся на его губах, меня буквально бросило в дрожь, и мной мгновенно овладела тревога.

– Поедешь.

Я пристально смотрела прямо ему в лицо, не обращая внимания на странное ощущение в животе.

Наводящая страх улыбка по-прежнему играла на его губах.

– В следующие две недели ты будешь покидать свою комнату только для того, что ездить на физиотерапию.

Я ничего не сказала.

– Здесь так пахнет, будто ты не принимала душ две недели.

Я принимала. Два дня назад.

– Ты хотя бы спала? – Его палец снова ткнулся мне в лоб. – Дерьмово выглядишь.

Именно это заставило меня стиснуть зубы.

– Да, я спала. – Ему незачем было знать правду.

Судя по выражению его лица, он не поверил мне, но тем не менее сказал:

– Тебе нужно уехать отсюда.

– Почему? – спросила я, не успев остановиться и не сумев скрыть своей злости.

– Потому что нет никакого смысла в том, что ты хандришь здесь и ведешь себя как солдат Джейн[39]! Господи Иисусе, Джесмин, ты упражняешься бессистемно.

Это вынудило меня смахнуть его руку со своего лба и сесть прямо, развернув торс так, чтобы я могла посмотреть ему в глаза.

– Я не хандрю, кретин. Я упражнялась. Я не могу просто сидеть и отдыхать или совершенно махнуть на себя рукой.

– Ты упражняешься не для того, чтобы не махнуть на себя рукой. Ты упражняешься потому, что ты злишься и пребываешь в плохом настроении. Ты думаешь, я тебя не знаю?

Я было открыла рот, чтобы сказать нет, я тренируюсь не поэтому, но он видел меня насквозь. Вместо этого я сказала:

– Я не хандрю. Я ни на ком не срываю злость. Ты не можешь говорить, что я злюсь, если я не отыгрываюсь на других.

– Хорошо, а как назвать то, что ты злишься только на себя?

Я терпеть не могла, когда он задавал мне вопросы, на которые я не могла ответить.

У Ивана передернуло лицо, и на нем появилось недовольное выражение.

– Твоя мама предлагала тебе вместе с ней заняться делом, а ты проигнорировала ее.

– Я не проигнорировала. Я отказалась. – Я поджала губы, чувствуя, что меня захлестывает новая волна раздражения. – Она наябедничала тебе? Когда? Как?

– Это все равно грубо и недостойно, – объяснил он. – И твои братья и сестры пробовали звонить, но ты и их звонки тоже отклонила. Я упросил Галину позвонить тебе, но и ей ты не ответила.

Это было правдой. Все было правдой. Но я не намерена была признаваться в этом или отрицать.

– Ты не должна мучить себя, Джесмин, – продолжил Иван. Словно он принял решение за меня, а я должна была слушать его как дура.

Он мог бы убраться отсюда.

Что-то нарастало внутри меня так, что у меня перехватило дыхание.

– Я не мучаю себя, Иван. Я занимаюсь своим делом. Провожу время в одиночестве. Я не понимаю, что в этом плохого. Я выздоравливаю. Отдыхаю. Делаю то, что мне говорят.

От того, как он взглянул на меня, мне стало не по себе. Правда. Но прежде чем я успела извиниться за то, что резко разговаривала с ним, он опять нахмурился.

– Не выделывайся передо мной. Мы оба знаем, что ты прячешься от людей, и я не позволю тебе больше этого делать. Я ждал, надеясь, что ты сама выйдешь из депрессии, как только поймешь, что не порвала связки полностью и не сломала ногу, как мы боялись… но ты не вышла, поэтому я вытащу тебя из нее, если мне приходится это делать. Я ждал, что ты перестанешь вести себя как ребенок, и я больше не дам тебе поблажки, даже если ты в первый раз выкинула такой фортель.

Я не в первый раз выкидывала такой фортель. Он не видел меня тогда, когда от меня ушел Пол. Мне было точно так же плохо, но на этот раз я переживала еще сильнеее.

Я так же, как он, ткнула пальцем ему в лоб и произнесла только одно:

– Нет.

Иван моргнул, опустив ресницы на свои ярко-голубые глаза, и проговорил скрипучим голосом:

– Джесмин, ты сейчас оторвешь свою задницу от пола, выйдешь из дома и поедешь ко мне. Либо ты сделаешь это сама, либо за тебя это сделаю я. Выбор за тобой.

– Я не уеду из дома.

Он покачал головой:

– Ты уедешь из дома.

– Я не уеду из дома.

– Нет, уедешь. Выбирай. Либо ты выйдешь сама, либо я вынесу тебя.

Я опять ткнула его пальцем в лоб. Дважды.

– Нет.

У него затрепетали ноздри.

– Я считаю до пяти, а ты должна за это время принять решение, либо я сделаю выбор за тебя, и ты знаешь, каким он будет.

– Иван, я не хочу ехать с тобой.

– Мне плевать. Ты могла бы уехать с кем-нибудь из своих родственников, но ты не сделала этого, поэтому теперь ты поедешь со мной.

Я мгновенно пришла в бешенство и прошипела:

– Нет, нет, черт возьми!

Видимо, разозлилась не я одна, потому что он прошипел в ответ: