От Лукова с любовью - Мариана Запата

К тому моменту, когда я пять раз кряду грохнулась на задницу, я решила, что пришло время сделать перерыв.

Хотя бы на этот день.

Еще пару часов, стоивших мне многочисленных падений, моя задница могла стерпеть и днем позже. Могла бы, если бы я, черт побери, поняла, что я делаю неправильно. Уже второй день подряд я не могла приземлиться после проклятого прыжка.

Переворачиваясь на ягодицу, на которую я падала не меньше тысячи раз, я выдохнула в отчаянии, сдержавшись и не выругавшись «сукин сын», а именно это мне подспудно хотелось закричать, и запрокинула голову к потолку, в ту же секунду подумав, что подобное решение – чертовская ошибка. Потому что я знала, что свисает с потолка куполообразного строения. В основном это было то же самое, что маячило у меня перед глазами последние тринадцать лет.

Баннеры.

Баннеры, свисающие со стропил.

Баннеры с тем же самым дурацким именем на них.

ИВАН ЛУКОВ. ИВАН ЛУКОВ. ИВАН ЛУКОВ.

И снова ИВАН ЛУКОВ.

Были и другие имена, по праву находившиеся рядом с ним – другие несчастные души, партнером которых он был много лет, но именно его имя неизменно бросалось мне в глаза. Не потому, что у него была та же фамилия, что у моей любимицы, из числа живущих на земле людей, а потому, что его имя напоминало мне о Сатане. Я была совершенно уверена, что родители усыновили его, забрав прямо из ада.

Но в тот момент ничто больше не имело значения, кроме этих свисающих с потолка шпалер.

Пяти разных голубых баннеров, каждый из которых свидетельствовал о выигранном им национальном чемпионате. Два красных баннера за два чемпионата мира. Два бледно-желтых баннера за две золотые медали. Один серебристый баннер в честь его единственной серебряной медали на чемпионате мира, лежавшей в наградном ящичке на входе в здание.

Фу. Трудяга. Осел. Ничтожество.

И слава богу, блин, что там не было баннеров за каждый его кубок или каждое соревнование, в котором он также побеждал долгие годы, иначе весь потолок был бы завешан разноцветными баннерами и мне пришлось бы ежедневно блевать.

Столько баннеров… и ни одного с моим именем. Ни единого. Не имело значения, как упорно я трудилась, как старательно я тренировалась, ничего не имело значения. Потому что никто не помнит о том, кто стоит на втором месте, если только ты – не Иван Луков. Я не была Иваном.

Зависть, на которую я не имела права, но которую не могла оставить без внимания, пронзила меня прямо в грудь, и мне стало противно. Мне стало офигительно противно. Волноваться из-за того, что делают другие, было пустой тратой времени и сил, я поняла это еще ребенком, когда другие девочки, одетые в более красивые костюмы, никогда не катались на коньках так хорошо, как я. Завидовать и обижаться было уделом тех, кому больше нечего было делать, вот так-то. Я это знала. Никто не преуспеет в жизни, если станет тратить время, сравнивая себя с другими. Это я тоже знала.

И мне никогда не хотелось быть таким человеком. Тем более быть такой дурой. Я бы лучше унесла с собой в могилу эту трехсекундную зависть, чем рассказала бы кому-то, как на меня действовали эти баннеры.

Напомнив себе об этом, я перевернулась на колени, чтобы больше не видеть дурацких тряпок.

Шлепнув руками по льду, я заворчала, подтянув под себя ноги – удерживать равновесие на коньках было моей второй натурой, – и наконец встала. Снова. В пятый, мать твою, раз меньше чем за пятнадцать минут. Слева все болело – тазовая кость, ягодица и бедро, а днем позже будет болеть еще сильнее.

– Дерьмо собачье, – пробормотала я себе под нос так, чтобы не услышал никто из девчушек, катавшихся вокруг меня. Меньше всего мне хотелось, чтобы одна из них нажаловалась на меня администрации. Маленькие доносчицы. Как будто, смотря телевизор, гуляя по улице или по пути в школу, они не слышали мата-перемата.

Стряхивая лед, запорошивший мой бок после падения, я размеренно дышала, втягивая в себя вспыхнувшее в моем теле разочарование во всем – в себе, в своем теле, в том положении, в котором я находилась, в своей жизни, в других девушках, которых я не могла послать куда подальше, особенно сегодня. Когда проспала, а еще когда с утра не сумела приземлиться после прыжка, когда я дважды на работе пролила кофе себе на юбку, когда я, открыв дверь машины, чуть не сломала себе коленную чашечку, а потом еще второй сеанс проклятой тренировки…

Если воспринимать жизнь как грандиозный замысел, то легко забыть об этом: что я не смогла приземлиться после прыжка, который делала уже на протяжении десяти лет, ничего не значило. Просто неудачный день. Очередной неудачный день. В этом не было ничего невероятного. Всегда находилось что-то плохое, что могло случиться и действительно случалось однажды, когда-нибудь. Легко принимать все как должное, когда ты думаешь, что у тебя все есть.

Но когда начинаешь принимать как должное самые основополагающие вещи, жизнь решает напомнить тебе о том, что ты – неблагодарная идиотка.

А сегодня я считала само собой разумеющимся, что приземлюсь после тройного сальхова[1], прыжка, который я исполняла уже десять лет. Это не самый легкий прыжок в фигурном катании – он включает в себя три оборота, которые начинаются, когда ты, перед тем как оторваться, отъезжаешь назад на заднем внутреннем ребре конька, и требует, чтобы фигуристка, сделав мах другой ногой, приземлилась на эту же ногу, на заднее наружное ребро конька – но, безусловно, таких трудностей, как сегодня, и в помине не было. В обычных обстоятельствах я делала этот прыжок интуитивно.

Но, видимо, не сегодня и не вчера.

Отирая ресницы тыльной стороной ладони, я глубоко вздохнула, а потом медленно выдохнула, вращая при этом плечами и говоря себе, что нужно успокоиться и просто пойти домой. Утро вечера мудренее.

И ведь не то чтобы я собиралась в ближайшее время участвовать в соревнованиях, – напомнили мне придурковатые зоны моего сознания.

Как и всякий раз, когда я думала об этом ужасающем факте, у меня свело живот от праведного гнева… и чего-то еще, что было ужасно похоже на безысходность.

И точно так же, как всякий раз, когда это происходило, я затолкала эти эмоции поглубже, поглубже, поглубже, так глубоко, что их нельзя было увидеть, или потрогать, или понюхать. Они были тщетны. Я это знала. Совершенно тщетны.

Я не сдавалась.

Сделав еще один вдох и выдох и неосознанно потерев болевшую ягодицу, о чем было труднее всего забыть, я в последний раз за день окинула взглядом каток. Видя девушек, которые были гораздо моложе меня и все еще продолжали в этот момент тренироваться, я снова насупилась. На поле тренировались три девушки примерно моего возраста, а другие были еще подростками. Возможно, они были не слишком хороши, по крайней мере не так хороши, как я в их возрасте, но тем не менее. У них вся жизнь была впереди. Только в фигурном катании и, может быть, в гимнастике вас могут считать старой в двадцать шесть лет.