Скиппи умирает - Пол Мюррей

— Он говорит — похоже, он хороший человек, действительно порядочный, он когда-то отлично играл в регби, ты знаешь об этом? Ну так вот, он… Уж ему-то все известно о том, как можно упустить свой шанс, так он мне сказал. Он знает все и про шансы, и про потенциал… А ты — ты же любишь плавание, Дэн. Ты всегда любил плавать. Господи, я рассказал ему, как мы привели тебя в бассейн, когда тебе был всего годик, и ты принялся плескаться там, как… как дельфин! — Отец смеется своим воспоминаниям. — Я знаю, как ты переживаешь из-за мамы. Наверное, невозможно продолжать жить нормальной жизнью, пока все это тянется. Но ты же сам знаешь, как ей хотелось попасть на завтрашние соревнования, как она старалась собрать все силы, чтобы увидеть тебя. Если бы она хоть на секунду подумала, что ты решил бросить занятия из-за нее, что после всей этой подготовки ты бросил плавание из-за нее… Знаешь, это ужасно бы ее огорчило, сынок.

О боже.

— Я не собираюсь на тебя давить. Какое бы решение ты ни принял — я поддержу его, и твой тренер тоже. Он не будет рассказывать об этом никому в школе, и не станет больше говорить с тобой об этом, если ты сам не захочешь. Но он хочет, чтобы ты знал: если ты все-таки передумаешь, для тебя есть место в автобусе.

— Вы не приедете. — Он уже заранее знает ответ.

— Мы не можем, Дэнни. Я знаю: я обещал, и мне очень тяжело, что я не могу сдержать обещание. Но доктор Гульбенкян говорит, это было бы неразумно. Вот прямо сейчас он говорит, что не советовал бы ехать. А я не… Я не хочу сейчас уезжать далеко от дома. Извини, сынок, это правда. Но тебе же не обязательно мое присутствие, чтобы развлекаться, верно?

— Кто это звонил? Лори? — спрашивают приятели, когда Скиппи возвращается в магазин.

Он мотает головой:

— Да нет, это отец. Хотел пожелать мне удачи на завтра.

— Чемпионам удача ни к чему! — заявляет Джефф Спроук.

Вскоре они уходят, зигзагом сбегая по эскалатору. Человек в цилиндре и белых перчатках неохотно выдает им пробные шоколадки с серебряного подноса. У раздвижных дверей собрались исполнители рождественских гимнов; взявшись за руки, они раскачиваются и поют: “Зимняя страна чудес…”

— На борьбу с раком! — Один из этой толпы, молодой человек в очках и зеленом анораке, сует прямо под нос Скиппи ведерко, потом говорит: — Прошу прощенья, — и убирает ведерко.

Когда они возвращаются в школу, нехорошее чувство все нарастает и нарастает. Таблетки взывают из-под подушки. Не включаются тормоза, Скиппи? Да вот же они — стоит руку протянуть! Разве ты не хочешь снова стать Дэниелботом? Хладнокровным и невозмутимым?

Ты набираешь номер Лори, но попадаешь прямо на голосовую почту.

— Она тебе еще не звонила, Скиппи?

— Нет еще.

— Может, у нее деньги на счете кончились?

— Ну, вот мы и приехали, — ядовито говорит Деннис.

— Что ты этим хочешь сказать?

Деннис помалкивает, смотрит в окно.

— Она позвонит, — говоришь ты.

Расписание отца Грина составлено так, что по пятницам уроки у него заканчиваются после двух часов; обычно он сидит у себя в кабинете, выполняет различные административные обязанности, связанные с его благотворительной деятельностью. Сегодня он созванивался с кондитерской фабрикой, пытался договориться о пожертвовании для рождественских подарков беднякам. Раньше эта компания всегда щедро жертвовала свою продукцию, но теперь тот человек, с которым отец Грин имел дело, уволился, а занявший его должность сотрудник — моложе, со скучающим голосом — сообщает ему, что все пожертвования сопровождаются рекламой и эту работу отдали “на сторону”, другой компании. Тогда отец Грин звонит в эту другую компанию и разговаривает с какой-то женщиной, которая вообще не понимает, о чем он толкует. Реклама на майках? Освещение по телевизору? Поддержка знаменитостями? Да нет, речь всего лишь о пожертвовании печенья в пользу жителей бедных кварталов, объясняет ей отец Грин. А, нет, в таком случае решение принимает сама кондитерская фабрика, говорит женщина и, постучав по клавиатуре, сообщает ему имя того самого сотрудника, с которым священник недавно говорил.

Он смотрит на часы. Двадцать минут четвертого. Скоро закончатся уроки.

Джером.

Включив чайник, он садится за стол и достает из ящика корреспонденцию.

Я слышу, как у тебя бьется сердце, Джером. Когда оно билось так сильно в последний раз?

Стариковский почерк, жалобный и шаткий. Он тянется через стол за очками для чтения.

В Африке?

Чайник вскипел. Священник наливает кипяток в чашку, опускает туда пакетик с чаем, наблюдает, как воду начинают окрашивать клубящиеся коричневатые струйки.

Он знает о твоем желании, Джером. Он дрожит всякий раз, как ты смотришь на него. Он так прекрасен, так не похож на других, он так отчаянно тянется к любви.

Он вынимает ложечкой чайный пакетик, наливает в чашку молока — совсем капельку — из небольшого картонного пакетика.

Ты покажешь ему, как нужно паковать корзины, в каком порядке укладывать все предметы. Он опустится на колени и будет тихонько работать, пока ты будешь читать здесь отчеты. А потом ты рассеянно начнешь гладить его по волосам. Он не станет ни протестовать, ни жаловаться. Нет, через некоторое время он прижмется головой к твоему бедру, ты увидишь, как вспорхнут его ресницы, как закроются его глаза… А потом ты засунешь ему прямо в его маленький розовый бутон, на этом столе, да, ты овладеешь им!

Чашка опрокидывается, чай выплескивается на лак, размывает строчки, написанные прихожанами…

Ха-ха-ха-ха!

И воздух заполняется горячим ветром, будоражащим волнением плотской похоти: звериный пот, зловоние немытых чресл, белые глаза, которые закатываются, пока черные руки томно колотят в стены церкви, этого крошечного форпоста порядочности, столь смехотворно хрупкого, ломкого в беспощадном царстве зноя…

Как ты соскучился по этому, Джером. Этот голос, старый знакомец, он уже так близок, что слова, которые он нашептывает, и собственные мысли священника становятся почти неразличимы. Зачем отрекаться от того, к чему взывает душа? Зачем отказывать себе в жизни?

Жар! Он снова ощущает его, словно уже очутился в аду! Волны знойного воздуха ударяют в жестяные стены его хижины всю ночь напролет, сны и дыхание пустыни сплавляются в одну могучую карусель, пот пропитывает простыни, а он лежит с холодным лезвием, приставленным к телу, со слезами на глазах моля Бога о том, чтобы Он даровал ему силы сделать это, избавив себя раз и навсегда от этого неугомонного корня зла, этого громоотвода для всего нечестивого…

Но ты не сделал этого.

Он не сделал этого — не сумел!

Потому что ты знал правду.

Он сумел только бежать из Африки, захлопнуть дверь, ведущую к этим воспоминаниям, к этому пламени желания и средству его утоления! И с тех пор он каждый день слышал стук в эту дверь!