Скиппи умирает - Пол Мюррей

— Наркотики! — Повернувшись как волчок, он тычет пальцем прямо в лицо мальчишке, который от неожиданности подпрыгивает на месте.

— А теперь смотри мне в лицо, — приказывает отец Фоули, — и отвечай, сталкивался ли ты с каким-нибудь из следующих веществ.

Мальчик робко кивает. Отец Фоули зачитывает ему параграф из брошюры, выпущенной министерством образования.

— Конопля, она же каннабис, ганджа, гашиш. — Он всматривается в лицо паренька. Ничего. — Марихуана, мэри-джейн, травка, дурман. — Нет. — Спид, уиз, крэнк, кетамин, спешл-кей. — Что, интересно, здесь делает спешл-кей? — Кокаин, кокс, Чарли, понюшка, порошок. Героин, конь, дрянь, герыч, дурь.

Если бы что-то было не так, отец Фоули уже почуял бы: малейшее подергивание, мигание, капелька пота выдали бы юнца с головой. Но мальчишка никак не реагирует на все эти названия. Однако у отца Фоули остается твердая уверенность, что тот что-то скрывает. Но что именно?

Вернувшись к столу, оглядывая комнату в поисках вдохновения, он останавливает взгляд на фотографии в рамке. Это снимок времен его миссионерской деятельности, на нем изображен он сам, гораздо более молодой, отважный, золотоволосый. Он стоит на полевом аэродроме, обнимая за плечи чернокожего парня (имени его он уже не помнит). На заднем плане самолет, на котором летал сам отец Фоули, и пилот даже дал ему подержать рычаг управления, когда они парили над горами, везя партию новых Библий. Он довольно улыбается, глядя на себя — симпатичного и молодого. Но потом его взгляд, оставив фотографию, падает на ватные шарики, лежащие рядом, и улыбка пропадает: его вновь осаждают неприятные воспоминания о двух последних неделях, когда его щупали низкорослые медсестры-азиатки, болтавшие между собой на каком-то незнакомом наречии (тык! тык! неужели они думают, что у всех людей уши одинаковые? Неужели они не понимают, что у некоторых людей устройство уха особенно сложное?).

Но потом он снова смотрит на самолет. Полет. Да, так этот паренек сам с собой играет в фрисби. Как только отец Фоули увидел запись об этом в его деле, у него появился нехороший привкус во рту; теперь ему кажется, он знает почему. Хрипловато прокашлявшись, он говорит:

— Скажи мне, Дэниел… с недавних пор ты начал… что-нибудь чувствовать?

Он видит, что после секунды раздумья губы мальчика шевелятся. Что он сказал — мысли? Похоже, он что-то сказал про мысли. Ладно, ладно. Осколки начинают укладываться в единое целое. Утрата амбиций, пустой взгляд, социопатический настрой, постоянное подергивание… Половое созревание — вот мы снова и встретились.

— Дэниел, — говорит он, — ты уже вступил в ту пору жизни, когда детство остается позади и начинается возмужание. Это чревато смятением: столько перемен происходит с твоим телом! Волосы начинают расти там, где их раньше не было, сам ты бурно растешь, и так далее. Взрослая сексуальность — один из самых драгоценных даров, которыми наделил нас Создатель, — в то же время предполагает огромную ответственность. Ибо, когда ею злоупотребляют, она способна ввергнуть человека в смертельную опасность. Я говорю о нечистых поступках.

Поначалу эти поступки могут казаться совсем безобидными. Просто от нечего делать. Может быть, тебя научил им кто-то из товарищей. Но поверь мне: они далеки от безобидности. Это скользкая дорожка, воистину скользкая дорожка. Я сам видел, как хорошие, подававшие надежды люди оказывались сломлены, раздавлены этими мерзкими поступками. Тут уже речь идет не о низкой успеваемости. Речь идет о стыде, позоре, высылке. Фамилии приличных семей оказывались опорочены на многие поколения вперед. А самое страшное вот что: ты рискуешь собственной бессмертной душой.

По округлившимся глазам паренька отец Фоули понимает, что вышел на верный след.

— По счастью, Господь в своей мудрости снабдил нас средством уйти от этой смертельно опасной западни для духа, а именно — удивительным даром заниматься спортом. Mens sana in corpore sano, как говорили римляне. А ведь они не создали бы великую Римскую империю, если бы кое-чего не знали. Разумеется, они тогда ничего не знали о регби, но, думаю, если бы регби изобрели уже тогда, они наверняка играли бы в него и днем и ночью. Просто поразительно: после того как поиграешь в регби, многие жизненные проблемы просто начисто отступают. — Он сводит вместе пальцы, благосклонно смотрит на мальчика. — Ты не играешь в регби, Дэниел? — Тот мотает головой. Классический случай, абсолютно класси… — стоп, он что-то говорит. — Господи, дитя мое, разве можно бормотать что-то себе под нос. Так мы далеко не уйдем. Что? Победы? Ну да, у нас в Сибруке накопилось немало трофеев. Но я клоню к другому, дело не в по… Что? Женщины? Вот уж о чем тебе думать совершенно не следует, прислушайся к моему совету и выбрось это все…

Нет-нет, опять не то. Мальчик жестикулирует и гримасничает, продолжая выкрикивать какое-то слово… A-а, плавание — вот оно что! Он занимается в команде пловцов. Нет — опять следуют протесты и молчаливая пантомима — нет, он не занимается в команде пловцов.

— Ну ладно, ладно. А в чем же тогда дело, дружок?

Мальчишка, запинаясь, сообщает ему, что бросил плавание, ушел из команды.

— Бросил? — переспрашивает отец Фоули.

Ну и ну! Да разве можно добиться успеха, выходя из игры? Разве древние римляне выходили из игры, создав свою империю наполовину? Или Господь — отступился ли Он, когда уже шел по Крестному пути к Голгофе? Да, уже ясно, что этому юноше нужна твердая рука.

— Ну, тогда прежде всего тебе нужно вернуться в команду, — заявляет он, повышая голос, чтобы заглушить ожидаемые крики протеста. — И никаких “но”! Хватит молоть вздор!

Вот так! Но только мальчишка вдруг вскакивает со стула и принимается орать на отца Фоули! Он извергает целый поток слов, и, судя по его лицу, очень эмоционально, в полный голос. За все годы своей воспитательской деятельности отец Фоули не видел ничего подобного! Но, черт возьми, он тоже умет орать! Он не допустит, чтобы ему грубили в его же кабинете! Поднявшись из-за стола, он гремит:

— Это для твоего же блага! Для твоего же блага! Сейчас же сядь и прекрати… прекрати… плакать.

Потому что по щекам мальчишки течет уже целый поток слез, они капают на стол и на ковер!

— Сядь, сядь!

Наконец-то он слушается, но продолжает лить слезы. Боже, боже, вот до чего они дошли! Можно было ждать такого спектакля в Сент-Бриджид, но чтобы ученик Сибрука… Отец Фоули вращается на стуле, потирает себе виски, а сам не сводит глаз с мальчишки в надежде, что тот перестанет плакать.

— Дэниел, давай я буду говорить с тобой прямо, — опять заговаривает он, когда ему кажется, что худшее уже позади. — И.о. директора одолевают тяжкие сомнения относительно твоего будущего в этой школе. Дело в том, что не все ребята способны прижиться в Сибруке, и никому не будет пользы — ни школе, ни ученику — от взаимоотношений, которые никак не складываются. — Это окончательно заставляет его замолчать: слезы, похоже, мгновенно замерзают у него на щеках. — Но прежде чем принимать какое-то решение, вызывать твоих родителей и так далее, и.о. попросил меня составить мнение о твоем случае. И отчет, который я представлю ему, окажет важное влияние на любое решение, к которому он придет.