Собрание сочинений - Лидия Сандгрен

идея, или он подсмотрел это у Нёрдрума, его автопортрет, разумеется, мастерски написан, но… Густав затягивался и качал головой… Слишком ностальгический взгляд в прошлое. Стилизация. И вообще, разве теперь важно, твоя это идея или нет, ведь Нёрдрум всё равно успел первым?

Он тут попытался обойти проблему восприятия образа, просто исключив из сюжетов людей – Густав выгружал на диван листы из папки, а Мартин тем временем пытался открыть бутылку вина с помощью гвоздя и молотка, потому что штопор кто-то заныкал. Это были эскизы интерьера мастерской.

– Я рисовал свою проклятую мастерскую. А это то же самое, что рисовать собственный пуп. Всё сворачивается. Картины прячутся сами от себя. И, если я не говорил, сейчас восьмидесятые, и восьмидесятые этого, а не прошлого века. Кто-нибудь, пожалуйста, телепортируйте меня в прошлые восьмидесятые. Позвольте мне изображать читающих женщин в светлых комнатах правильного столетия!

– Либо мы остаёмся без вина, либо мы пьём вино с раскрошенной пробкой. Чисто гипотетически, что бы ты предпочёл? – спросил Мартин.

– Однозначно второй вариант.

Мартин вдавил пробку внутрь бутылки и разлил вино в обычные стаканы. После чего собрал эскизы, с которыми так бесцеремонно обращался Густав, и сказал:

– А по-моему, неплохо.

– Само собой, неплохо. – Густав вытащил изо рта кусочек пробки.

– О, мсье le génie защищает свои труды.

– Я хочу сказать, что они совершенно нормальные.

– А я хочу сказать, что они хороши. А свою фальшивую скромность оставь для Сиссель и прочих слабоодарённых товарищей.

– Сиссель очень толковая…

– Это напоминает ту картину на лестнице Художественного музея, на которую ты всегда пялишься. Там где два скульптора и голая девица.

– Эдуард Дантан, – кивнул Густав, – «Литье с натуры», 1887-й.

– То есть Дантану в этом году сто лет.

– Вот и я о том же. Где мне взять машину времени и немного абсента.

– Попроси Сесилию, может, она снова тебе попозирует? Ей нужно отвлечься. Она говорит только о Франце Фаноне и о том, что у неё язва или, как вариант, какое-то неизученное заболевание кишечника. Слушай, вино с пробкой на вкус так себе.

Несколько недель Густав волновался, что его французские работы потеряются при пересылке. А когда они пришли, неоткрытый ящик так и стоял в прихожей.

– Давай посмотрим? – предложил Мартин.

– Да не, в другой раз.

– Я не понимаю, почему ты так нервничаешь из-за выставки. У тебя же масса работ.

Густав махнул рукой, мол «не факт».

По мере приближения весенней выставки, Густав всё больше времени проводил дома. Денег на кафе у него не было. Он не выносил «толпу», то есть Андерса и нового жильца на Каптенсгатан. И не выносил «депрессивные вибрации» однокурсников. У Мартина по-прежнему был запасной ключ от квартиры на Шёмансгатан, и иногда он приходил туда, когда Густава не было дома. Полы скрипели. На кухне высились горы немытой посуды и пустых бутылок. Рисунки были всюду, висели на стенах, лежали стопками рядом с рулонами холстов, пустыми тюбиками и растрескавшимися палитрами. Мольберт стоял пустой. Интересно, окна мылись хоть раз с тех пор, как… Мартин подсчитал, сколько лет здесь живёт Густав – цифра получилась шокирующей. Выбросил в мусорное ведро засохший комнатный цветок вместе с горшком. В ванной не обнаружилось ни одного полотенца, все они валялись на полу в куче грязного белья. Он заметил несколько разбежавшихся в стороны мокриц. Пепельницы, пепельницы, пепельницы. В нижнем ящике на кухне Мартин нашёл мешки для мусора.

– Оставь как есть, – первое, что сказал Густав, появившись на пороге. В пакетах из алкогольного магазина что-то звякнуло.

– У тебя есть пылесос?

– Нет, пылесос мне нафиг не нужен.

Мартин выпрямился и отправил в ведро содержимое мусорного совка. Во всяком случае, стало почище.

– Я сложил всю почту на столе. Жёлтые конверты имеет смысл открывать. А ещё кто-то из Франции прислал тебе кучу открыток с католическими сюжетами.

– Это, видимо, тот, кого опять тревожит бессмертие моей души. Ты что-то готовишь? О боже.

– Просто спагетти с томатным соусом.

После ужина они смотрели передачу, в которой, прикуривая сигарету от сигареты, Кристина Лунг [144] и Йорн Доннер [145] беседовали с Сивертом Охольмом [146].

– В среду придёт Сесилия, – сообщил Густав, тоже прикуривая.

– Что?

– Для картины. Помнишь – картины Дантана?

– А, отлично.

Апрельское небо темнело. Густав убрал посуду. Мартин нашёл старую пластинку с фортепианными сонатами Шопена.

– Что мы будем делать летом? – спросил он.

– Понятия не имею, – Густав наполнил свой стакан и посмотрел в сторону, – что-нибудь придумается.

Мартину захотелось крикнуть: «Как ты можешь так говорить?» У тебя, может, что-нибудь и придумается, потому что кто-нибудь обязательно купит у тебя картину, пригласит на ужин, или ты неожиданно найдёшь в кармане пачку смятых сотен. Но что делать другим?

Он вышел выбросить мусор и так громко хлопнул крышкой мусоропровода, что по подъезду прокатилось эхо.

Что делать другим, не вундеркиндам? Кто возьмёт на работу гуманитария с одним опубликованным рассказом? И какая это может быть работа? Что он может со своим высоким университетским баллом – встать у станка в типографии? Пойти докером в порт? Как думаешь? Может, на завод «Вольво»? К конвейеру? Герой-пролетарий из него не получится. Увы. Он не носит кепочку в заднем кармане. Он вообще не создан для того, чтобы вкалывать, а потом приходить домой и читать Достоевского. Опять на почту? Вот он вернётся туда и однажды отпразднует пятнадцатилетие профессиональной деятельности, получится типа кротовой норы, просто «Звёздный путь», раз, и ты в 2002-м (он рассмеялся от нереальности даты), и вот он стоит в этом 2002-м и потешается над каким-нибудь устроившимся на лето практикантом, когда тот клянётся, что никогда не превратится в Мартина Берга, который когда-то опубликовал хороший рассказ, а потом устроился на почту.

* * *

Кафедра литературоведения теперь размещалась в новом здании у Нэкрусдаммен и называлась Гуманистен. Мартин ходил на все лекции и семинары. Сидел там в чёрном свитере и слышал, как его собственный голос произносит: «Когда я жил в Париже…» Диплом ему больше всего хотелось писать по Уильяму Уоллесу. Руководитель, уставший доцент, несколько лет назад защитивший диссертацию по «Песни о Роланде», почесал бороду и приподнял бровь:

– Уоллес, говорите? Вот как… А в каком ракурсе вы намерены рассматривать тему? У вас уже сформулированы какие-либо тезисы?

Он пошёл и напился. На такое не жаль потратить уйму времени. Он взял пару бокалов пива. Четыре, пять. Ладно, семь или восемь. С Густавом и его приятелями. С Пером и его приятелями. С Фредриком с философского и его приятелями. А Сесилия не хочет присоединиться? Нет,