Венгерский кризис 1956 года в исторической ретроспективе - Александр Стыкалин

Переход идеологов ВСРП к наступательной тактике в пропаганде заметили на Западе, что дало повод для новых разочарований в режиме Кадара. В Венгрии же кампанию 1981 года признали успешной и ее решили повторить пятью годами позже, в год 30-летия событий. Времена, однако, изменились. Надо было каким-то образом учитывать произошедшие перемены в мировой политике, приход к власти в СССР М. С. Горбачева, вставшего на путь активизации диалога с Западом. Нельзя было не принимать во внимание и растущую экономическую зависимость Венгрии от Запада.

Следует подчеркнуть, что с приходом в 1985 году к руководству КПСС М. С. Горбачева и его команды в Кремле и на Старой площади постепенно намечается более критическое отношение к советской политике в условиях восточноевропейских кризисов, ее методам, высказываются сомнения в эффективности и результативности силового подхода с точки зрения долгосрочных интересов СССР и мирового коммунистического движения. Сам Горбачев 3 июля 1986 года на заседании Политбюро говорил, по свидетельству его помощника А. С. Черняева, о том, что методы, примененные в Венгрии в 1956 году и в Чехословакии в 1968 году, в новых условиях неприемлемы[762]. В то же время сформировалась установка на отказ от вмешательства на новом этапе во внутренние дела правящих коммунистических элит и, во всяком случае, решено было не осложнять положения Кадара и его окружения, которые воспринимались как последовательные проводники дружественной СССР политики.

Массированной пропагандистской кампании 1986 года предшествовала скрытая от широкой публики дискуссия среди венгерских партийных идеологов. Дьердь Ацел, который в начале 1957 года выступал, правда, не слишком решительно, против привлечения Имре Надя к судебной ответственности, снова проявил склонность к компромиссу. Согласно его концепции, репрессии 1957–1958 годов следовало расценивать как кратковременное продолжение сталинизма в Венгрии, временную реанимацию самых жестких большевистских методов, ставшую следствием конкретных исторически сложившихся обстоятельств. При такой трактовке абсолютизировался реально имевший место фактор – сильное давление на Кадара слева; слишком многое пытались свалить на венгерских «сталинистов», людей команды Ракоши, продолжавших диктовать Кадару свои условия, ответственность же самого Кадара приуменьшалась. Кадаризм в чистом виде, по мнению Ацела, начинается не с репрессий, а с амнистии 1960 года. Из подобного подхода логически должна была следовать переоценка дела Имре Надя. Это, однако, никак не могло устроить Кадара: стареющий вождь ВСРП, чьи позиции неуклонно ослабевали, все сильнее опасался раскрытия компрометирующих его документов. Опытнейший политик, он отдавал себе отчет в том, что партократы молодой генерации в борьбе за власть рано или поздно используют уязвимые места для нанесения удара по нему[763]. Именно благодаря

Кадару концепция Ацела не получила поддержки, выбор был сделан в пользу точки зрения Я. Береца и левого крыла ВСРП. По их мнению, возрождение героики борьбы с «контрреволюцией» могло стать тем чистым источником, который был бы способен внести свежую струю в идеологию современного венгерского социализма, подвергшуюся сильным мелкобуржуазным влияниям. Имелись в виду идеи потребительского социализма, призывы к обогащению, распространившиеся на волне так и несостоявшейся в сущности реформы 1968 года. По мере углубления своего общего кризиса режим все более нуждался в легитимизирующей идеологии, составной частью которой были концепция «контрреволюции» 1956 года и мифология формирования кадаровского «рабоче-крестьянского» правительства.

Центральной фигурой новой идеологической кампании снова стал Я. Берец, выступления которого отличались жесткой полемической заостренностью против позиции либеральной интеллигенции, своими самиздатовскими «писаниями» расшатывающей устои режима: «контрреволюционеры», выступавшие с оружием в руках, приравнивались к «контрреволюции пером». К ней в равной мере относились и комментаторы радиостанции «Свободная Европа», и венгерские писатели, требовавшие весной-летом 1956 года расширения не только творческих, но и политических свобод. При этом легко прочитывались параллели с современностью. В 1980-е годы Союз венгерских писателей снова активизируется в качестве альтернативного идеологического центра, на писательских собраниях все чаще звучали призывы к переменам, острые материалы проникают и в печать. Смягчив предварительную цензуру в сравнении с той практикой, что существовала в СССР, режим Кадара возложил главную ответственность на редакторов. При всей их осторожности в прессе то и дело публиковались материалы, слишком резко отклонявшиеся от официальных установок, а иногда агитпроп ВСРП признавал их откровенно враждебными устоям режима. Это влекло за собой административные меры, наиболее распространенной среди которых становилось изъятие тиража того или иного журнала либо книги из продажи[764]. Особенно нервно власти реагировали на попытки переоценки событий 1956 года, критику внешней политики СССР, проведение тезиса о неравноправии советско-венгерских отношений. Границы кадаровского либерализма и толерантности давали о себе знать при постановке частью интеллигенции именно этих строго табуированных вопросов, немногочисленных, но принципиально важных для системы. В некоторых случаях реакция была неадекватна масштабу той или иной оппозиционной акции, преувеличивая ее опасность для устоев режима. Это свидетельствовало о том, что режим Кадара, ранее демонстрировавший изрядное умение избегать конфликтов, выпускать накопившийся в обществе пар, нейтрализуя настроения общественного недовольства, к началу 1980-х годов, вступив в полосу кризиса, стал утрачивать политическую гибкость. Что касается СССР, то в год 30-летия венгерских событий, в советской научной периодике, как и в венгерской, однозначно доминировала концепция контрреволюции – первого шага в деле пересмотра сути событий ждали от венгерской элиты. В условиях только что начавшейся перестройки охранительная позиция советской печати комментировалась на Западе как свидетельство нежелания официальной Москвы идти на концептуальный пересмотр своей восточноевропейской политики.