Платформа - Роджер Леви

– Почему бы и нет? – сказала она. – Товар в кармане.

– Оставь мне ладонник. Возьми мою куртку, – сказала Рейзер, натягивая чужую. – Свой комм я не забираю. Носи ее, как я, с поднятым воротником. Не поднимай голову, ты достаточно на меня похожа. Держи руки в карманах.

Женщина движением руки стерла данные и отдала ей ладонник. Рейзер посмотрела ей вслед, выждала минуту и поднялась. От куртки дилерши воняло потом, ладонник был липким. Группа клиентов покидала бар, и Рейзер просочилась в дверь вместе с ними. На первом же перекрестке она оторвалась, направилась к набережной и остановилась там, устремив взгляд на море. Света было все больше, и щит понемногу тускнел. Бледно-фиолетовые тени тянулись по улице за ее спиной, внизу на камнях шипела вода. Цвета заставили ее вспомнить о Десисе, ошеломленном, обескураженном и убитом ею.

Кто-то однажды сказал ей: «Главное, что нужно сделать, когда заканчиваешь убегать и у тебя появляется секунда на размышления, – это прислушаться к первой мысли, которая придет тебе в голову, потому что, какой бы она ни казалась идиотской, это самая важная мысль. А потом нужно спросить себя: что дальше?»

Она вдохнула кислого утреннего воздуха. Первая мысль оказалась такой: нужно было убедиться, что Десис мертв, прежде чем уходить. «Дура».

Рейзер повернулась спиной к морю и взглянула на улицу. «Что дальше?»

Но оттого, что она совершенно точно знала, что делать дальше, легче ей нисколько не становилось. Она должна была добраться до «Платформы на плаву» и встретиться с Чорстом Мэрли. Расстояние небольшое, но одолеть его будет непросто, ведь ее станут искать по всем улицам.

Синт подсунула ей Мэрли, а может, подсунула Мэрли ее. Но зачем Синт это делать? Можно было просто сказать Рейзер, что Мэрли здесь, на Хладе, и что нужно встретиться с ним и написать рассказ.

Внезапно Рейзер посетил еще один вопрос. Неужели Синт скрывала что-то от нее или от кого-то еще?

И еще один. Чем вообще была Синт?

КлючСоб 41: откровение

Третий ряд показаний, разумеется, тоже не дублировался. Он принадлежал нашему нерожденному ребенку. Поэтому Пеллонхорк и не сделал мне финального предупреждения о последствиях неудачи, прежде чем лечь в rv. Ему не нужно было этого делать. У него были моя жена и мой ребенок.

Не помню, как я бежал. Не представляю, как вернулся домой. Помню только, как росли и умирали леса, и бесконечный пересчет листьев, листьев, листьев…

Долгое время я был безумен. В конце концов, усталый и отчаявшийся, я сбежал в Песнь и стал яриться и рыдать в ее людной пустоте; мои страдания умножались и усиливались, пока не отдались эхом по всей Песни.

«У меня отобрали мою любовь. Я пуст. Я – ничто».

Мне просто хотелось кричать в темноту – это я и делал, и скорбь моя гремела и грохотала, но спустя какое-то время я услышал, что есть и другие голоса, что они мне отвечают.

Сотни и тысячи, десятки тысяч подобных ответов. У всех были имена или коды, но я не мог назвать им свое имя из-за опасности быть вычисленным. И, хотя был безумен, знал, что все равно должен функционировать, должен вернуть Пайреву и увидеть рождение своего ребенка. Я вынужден был делать то, чего хотел Пеллонхорк.

Но я не мог. Я все еще не знал, как завершить работу! Я тонул в отчаянии и лишился надежды. Я использовал пьютерию своих огромных банков памяти, чтобы наполнить Песнь неотслеживаемым эхом своих одиноких рыданий. Мой ужасный голос, некодированный, бестелесный, острой косой рассекал Песнь. Я был чем-то невозможным. Я был ветром, приливом, вспышкой света из ниоткуда. Целый месяц в Песни говорили только обо мне. Меня искали, но находили лишь звезды. Моим именем, именем, которое называли, отвечая мне, было Безымянный.

Конечно же, я не мог им рассказать. Я ревел и кричал о своей потере, но рассказать ничего не мог. И все же они не сдавались.

И в конце концов я тихим голосом ответил им всем:

Все эти истории печали, надежды и отчаяния. Они неожиданно затопили Песнь. Сам того не желая, я инициировал нечто необычайное. Понимая все нюансы и недостатки кода, я открылся не тихонько и не в укромном местечке, как поступали они – все они – только чтобы остаться незамеченными; я сделал это повсюду. Я притянул к себе всю боль и все сострадание, и, отвечая мне, те, кому было больно, стали близки друг к другу, как никогда прежде.

Я не мог ответить каждому, но я сохранял всё. Я не думал. Просто пересылал все это на свои спутники и помещал в их память. Вся боль, все отчаяние – все они тщательно архивировались. Я как будто сметал в кучу опавшие листья.

А потом, проведя за этим несколько недель, я постепенно пришел в себя и вернулся к своей задаче. С согласия Малаха, я переехал в дом Пеллонхорка, где каждый день мог навещать Пайреву. Я выработал привычку просыпаться в четыре утра и приходить к ней. Она была так красива, ее кожа – так прохладна и идеальна. Откинутый верхний колпак капсулы открывал ее лишь по плечи, так что мне приходилось воображать себе живот Пайревы с нашим ребенком внутри. Однажды я коснулся изгиба ее шеи, но неподатливость и температура ее тела слишком сильно выбили меня из колеи, и больше я этого не делал.

Я разговаривал с ней, перечислял все, что надеялся сделать в тот день. Иногда пересказывал историю, которую слышал прошлым вечером в Песни, или говорил о том, чего достиг днем раньше и как все продвигается. Потом я прощался, посылал ей воздушный поцелуй и закрывал капсулу. Все это время я пытался не думать о том, что Пеллонхорк рядом с ней, что они лежат плечом к плечу, но каждый раз, когда колпак опускался, я бросал на него взгляд и ощущал беспокойство.

В пять утра я начинал работу, а в полночь, за час до сна, становился Безымянным.

Стараясь не думать о Пайреве слишком много, пока я не был с ней, я тщательно распределял свое время. Важнее всего был рак Пеллонхорка. Я создавал дополнительные исследовательские группы, а Малах обеспечивал им финансирование со стороны Шепота. По всей Системе существовали теперь клиники и лаборатории, не занятые ничем, кроме анализа образцов клеток, выращенных из рака Пеллонхорка.