Честь – никому! Том 2. Юность Добровольчества - Елена Семенова

– Кого везёшь, сынок? – спросил его Данилыч сочувственно.

– Батю и братку, – ответил мальчик. – Их красные порубали.

Данилыч перекрестился:

– Что ж ты теперь делать будешь?

Казачок вскинул болтавшуюся у него на плече тяжёлую винтовку:

– Красных буду убивать, – отозвался жёстко, и совсем недетскими глазами посмотрел.

Вигелю стало немного не по себе. Проехали сани с убитыми. Показались раненые, наваленные также по нескольку человек, кое-как. Две-три сестры то шли пешком, переходя от одних страждущих к другим, то, устав, садились на край саней.

– Вигель! – крикнул чей-то голос. – Капитан!

Николай увидел, что с одних из саней зовёт его, приподнявшись на локте, знакомый прапорщик. Поспешил к нему, пошёл рядом:

– Куда тебя?

– Да ерунда! Царапина! – хотел крепкое словцо отвесить, но при сестре, рядом сидевшей, удержался. – А вот, другу нашему меньше повезло… – омрачился.

– Кому?

– Ротмистр Гребенников ранен. Кажись, смертельно…

Проехали сани, а Вигель остался стоять на дороге, сжимая кулаки до кровоподтёков на ладонях.

– А мы с пленными в гуманизм играем… – глухо выдавил он.

Кровь бросилась в голову. Какое-то мутное, тяжёлое, злое чувство овладевало его сердцем, гася сознанье, оставляя одно единственное страстное желание: ни мгновения не медля, изрубить кого-нибудь, отомстить за убитого друга, утолить чужой кровью свою боль. Не владея собой, бросился к артиллерийскому парку, который был невдалеке.

– Стой! Николай Петрович, стой! – побежал следом Данилыч. – Что удумал?!

Достигнув артиллерийского парка, Вигель увидел Роменского, стоявшего у одного из трофейных орудий, выхватил пистолет. Бывший поручик инстинктивно понял, в чём дело, но не подался назад, не дрогнул, а вышел вперёд, спросил ровно:

– Кажется, господин капитан, вы пожалели о своём милосердии? Что ж, расстреливайте. Я готов.

И убил бы его Николай в охватившем его исступлении, но подоспевший Данилыч схватил его за руку, и выстрел ушёл в небо… Казак тряхнул капитана за плечи:

– Ты что ж творишь, ваше благородие?! Не допущу! Окстись! Нешто можно?! Не бери греха на душу!

Вигель сунул пистолет в кобуру, глубоко вздохнул. Не глядя на Роменского, повернулся, пошёл шатко в обратном направлении. Как-то разом не осталось сил ни на что, а всё тело сотрясала крупная дрожь. Сам себя не узнавал Николай, сам удивлялся своему припадку, словно чёрным крылом заволокло разум, словно чёрт вселился… Данилыч, как тень, шёл следом.

– Говорят, те души, что в такие дни отходят, черти не мытарят…

Вигель не ответил. Вспоминалось давнишнее предчувствие Гребенникова, что до Москвы ему не дойти. Откуда только знал он? При его весёлости и бесшабашности… А вот – знал. Сколько раз судьба пощадила. Даже в безрассудствах, в русской рулетке – прощала. А тут отвернулась, как капризная красавица.

– Ничего, Николай Петрович… Жаль, конечно, хорошего человека. Но на то и война… Сейчас по стопочке выпьем, полегшает. Тебе стопочка зараз лучшее лекарство.

С Гребенниковым мировой так и не выпили… Принцип проклятый выше всего оказался! Упёрся, отказался пить. «До Москвы». А в Москве, если дойти суждено, за упокой придётся теперь пить, а не мировую. А может, всё-таки не смертельно ранен ротмистр? Может, напутал прапорщик? И не узнал у него, где случилось! Где Гребенникова искать!

Пока дошли до дома, где Вигель стал на квартиру, чёрный туман, окутавший сознание, рассеялся, и Николаю стало стыдно за свой срыв. Ведь Бог знает, что могло выйти, не окажись рядом верного Данилыча! Этак и свихнуться недолго… И вновь возвратились мысли к Наташе. Месяц письмо шло… Целый месяц! Как она там? Что с ней сталось? Не захворала ли окончательно? Фотография её, та самая, северьяновская, до сих пор при нём. Она настояла, чтобы карточка осталась у него. Хранил… От Тани и карточки не сохранилось. А икона только. Так и возил с собой: икону убитой невесты и портрет… Как и назвать даже не понятно. Не жена, не любимая, но и не «вдова друга», большее гораздо… Портрет Наташи…

Войдя в комнату, Вигель, не разуваясь, рухнул на скрипучую кровать, лицом в высокие подушки.

– Вот, полежи, Николай Петрович, полежи. А я хозяйке скажу, чтобы по стопочке подала да чаю. А там и отобедаем…

Всё же надо было ехать в Новочеркасск. И совестно отпуск просить, а надо. В конце концов, обстановка на фронте неугрожаема, и можно воспользоваться этим и съездить в тыл, а иначе ведь можно забыть о покое при полной неизвестности о Наташе. Вспомнил о том, что не прочёл присланной газеты, поднялся, взял её, так и лежавшую на столе. Двенадцатый номер «Донской волны», августовский ещё. Роман Кумов, «Памяти погибших героев». Пробежав первые строки, Вигель окликнул Данилыча:

– Послушай, Данилыч, что написано, – и стал читать вслух: – Пусть позволит мне ваша чистая память возложить к подножью ваших безвременных могил несколько смиренных благодарных, благоговейных былинок.

Я не погублю для этого в моём маленьком цветнике ни пышных маков, ни тонкостебельных синеоких васильков – пестрое, но непрочное богатство. Пусть они живут и дышат в память вашу…

Но я отдам вам то, что мне дороже всех пышных маков, синих васильков и благоухающих левкоев: несколько былинок седой горькой полыни и полевого цветущего чебора. Пусть они напомнят вам, как напоминали когда-то мне на чужбине, о прекраснейшей стране под солнцем, где течёт единственная в свете по синеве своих вод старая Река и где на пустынных прибрежных горах колышется белая подсохшая полынь да сладко курится розовый ладонный чебор.

Пусть расскажут они вам, как рассказывали мне в далёких землях, о нашей тихой станице под высокими горами – Пирамидами, о милых, изрытых дождевыми потоками улицах, о старом задумчивом соборе, на котором чудесно трезвонят ко всенощной под праздники, о сиреневых палисадниках, о заросших шумящими пахучими левадами и садами Базах и Клинах, о коротеньких переулках к Дону, с восхитительными видами на старую синюю богатую воду.

Пусть скажут они вам о ваших оставленных на степной стороне беленьких домах под лепечущей вишней, о грустных лампадках, зажженных в вечерний час близкой рукой во имя ваше, о родных, о близких людях, – о всём том, что вами, высокими, оставлено ныне беззаветно и беспрекословно, ради долга и высокой чести…

И пусть передадут они вам, что вся великая Донская степь с седой полынью и розовым чебором, с чистой ромашкой и важными красноголовыми татарниками, с холодной мятой и узорчатым тысячелистником, со всяким, всяким полевым разнотравием, ныне клонится перед вами ниц и поёт, как под сильнейшим свежим ветром: «Слава вам, слава»…

Клонятся ниц полинявшие под солнцем деревянные голубцы при дорогах, возмутились в глубоких тенистых оврагах ключевые воды, восшумели полевые дикие красавицы – боярышники и луговые терны, задымила травяным ароматом дебелая яркая «рожа» под подъемным слуховым окном: «Слава вам, слава»…