На исходе ночи - Иван Фёдорович Попов

моего уважаемого оппонента, а он пришел к моей. Беда… Теперь я за Смирнова, а он за Попову. Придется возобновить опыты. Наука — она требует повторения и настойчивости…

ГЛАВА XIX

На этот раз ворота были настежь открыты, когда мы подошли со Степаном к зданию спален.

Двое городовых, стоя в воротах, на кого-то кричали, что-то приказывали, их окружила небольшая кучка рабочих.

Раздался режущий мужской вопль:

— Бей! Убей!.. Не пойду… Не пойду…

Я увидел, как два дюжих парня волокли к воротам упирающегося рабочего.

Вслед за этим заголосила женщина:

— Ой, убили… убивают! Спасите! Человека убивают!

Слышно было, как кто-то грохнулся оземь.

Городовые бросились к нему. Мы со Степой подошли ближе.

Мальчик лет семи, до того державшийся испуганно за юбку матери, с отчаянием закричав, бросился в гущу свалки. Слабеньким, жиденьким прутиком вербы мальчик неистово забарабанил по спине городового, нагнувшегося над упавшим человеком.

— Давай, давай… — подбадривал городовой своего коллегу, — берись-ка за ноги, я за правую, ты за левую… Небось как затылком посчитает булыжник, обстукается, так встанет, будьте любезны. Ну, давай! Взяли!..

Человек отбрыкивался, и поймать его за ноги было нелегко. Один из городовых отступил. А другой изловчился, ухватил человека за обе ноги и поволок его по земле, норовя сделать побольнее. А мальчик все стегал и стегал городового вербой по спине, уже не владея собой от нестерпимого отчаяния.

— Да мне не больно, карандаш, — смеялся городовой, — прибавь, прибавь! «Верба хлест, бей до слез!» Вот и не больно, вот и не больно! — поддразнивал он малютку.

Мальчик в исступлении заколотил еще чаще и вдруг бросил прутик, побежал к матери, опустившейся в изнеможении на тумбу, кинулся ей в колени и залился плачем, прерываемым всхлипыванием и рыданием.

— Прекратите это издевательство над людьми! — крикнул я городовым.

Крик вырвался у меня сам собой. И странно — он подействовал. Городовой отпустил ноги лежащего на земле.

— Карету бы вызвать… — неуверенно сказал другой городовой.

И оба задумались в нерешительности. Потом тот, на которого я закричал, скося глаза, злобно на меня посмотрел и выбранился:

— А ты, паршивая кофта, проваливай, пока по шее не дали. Надсмотрщик какой нашелся!

Группа рабочих, стоявшая возле, так и осталась в молчании. Только один, очень бедно одетый, но чисто выбритый, подошел к Степану и что-то пошептал. Степан улыбнулся, пошел за ним во двор и сделал мне знак следовать. Это был тот, кому поручено было нас встретить у ворот и провести в спальни. Он не сразу узнал нас.

Во дворе было грязно, по желтоватому снегу пробивались зловонные струи, вытекавшие из переполненных полуоткрытых ям.

— Видели, что делается? Говорю, у ворот-то видели? Ловко? — спросил меня сопровождающий.

— Мерзавцы! — ответил я. — Это за что же они человека?

— Да вот схватил человек чахотку. Зачем он заводу? Значит, долой его. И что же делать? Хочешь не хочешь, а надо уходить подобру. А он ума, что ль, рехнулся: «Не пойду…» И ершится так и этак… Сдуру лег посередь въезда. Что ж он думает: так они и испугались? Батюшки, мол, Юшка не желает уходить! Да плевать им на нас на всех. Ну, и поволокли… И со всеми так сделают, доведись до тебя, доведись до меня. Свалился — значит, волоки его, собаку, напрочь отседова. Конечно, всем хочется лучше, да, значит, так устроено! Не нами началось, не нами и кончится.

— Вот видели, — сказал Игнат, — «несть власти, аще не от бога». У нас его прозвали «деревянным апостолом, длинной бородищей». На все у него один ответ: «Значит, так устроено». Головы бы я им сшибал, таким рассуждателям!

Мы прошли мимо ребят, игравших в орлянку. Мальчики выбрали сухое местечко на солнечном припеке, у стены, покрытой вдоль и поперек краткими и выразительными надписями, начертанными углем, мелом, карандашом.

Монета после удара о стену отскочила далеко и упала в жидкую грязь. Четверо игроков прыжком кинулись к монете и низко нагнулись, прикидывая дальность расстояния упавшей монеты от другой, ближайшей. Все четверо безумолчно говорили и кричали, не то споря, не то просто от избытка волнений.

— Дотянула! — торжествовал один.

— Дотяни, дотяни… я тебя удавлю, — отозвался другой.

Они встали друг против друга в боевой готовности.

Игнат провел нас в мужской барак. Перед крылечком барака потребовалось тонкое маневрирование, мы еле пробрались по лабиринтам узких подсохших следов среди нечистот.

— Теперь доставлю вас прямо к самому Илье Ермилычу. Держитесь бочком, чтоб не задеть головой за чьи ноги. Народ спит после смены. Есть такие неаккуратные, ноги, почесть, на весь проход вытягивают. И не так ноги у народа длинны, как нары деланы по скупости хозяйской короткими.

Мы идем по узкому проходу меж нар, где двух, а где и трехэтажных. Дощатая перегородка отделяет каждые два стояка, образуя как бы купе. Таких «купе» в середине помещения четыре, по двое справа и слева. Остальное пространство барака занимают сплошные нары вдоль каждой стены.

— Тут, на сплошных, валяются люди вповалку, сколько уложится, чем теснее, тем теплее, — сказал Игнат.

Илья Ермилович «проживал» в самом дальнем углу барака, на сплошных нарах, под потолком, на третьем этаже. Он поджидал нас и сидел, свесив ноги над вторым этажом, несколько согнув спину, голова его упиралась в самый потолок.

Встретил он нас очень сдержанно.

Он был высок ростом, лицом суров и неприветлив. На меня Илья Ермилович посмотрел испытующе: определим, мол, вначале, чего ты стоишь. Одеждой он не отличался от прочих, на нем все было ветхо, поношено и переношено: грязно-глиняного цвета куртка из остатков солдатской шинели, украшенная синими заплатами из домотканой холстины, штаны из мешковины, обут был в яловочные сапоги с короткими и широкими голенищами, много раз чиненные и порыжелые.

Спустившись со своих полатей, Илья Ермилович, не говоря ни слова, пошел из барака к двери, вышел, направился к другому бараку, на нас не оглядываясь, разумея, что сами последуем за ним.

Так мы вошли в женский барак, который в этот час почти пустовал.

Илья Ермилович остановился подле одного четырехместного отделения, сделанного по тому же образцу, как и в мужском бараке.

— Сюда заходите. От жилиц позволение имею здесь посидеть.

— У Ильи Ермиловича дочка тут помещается, — пояснил Игнат.

Илья Ермилович поглядел на него порицающе:

— Это до дела не касается.

К нашей компании присоединились еще двое чернорабочих, позванных Ильей Ермиловичем. Когда все расположились, как могли, в узеньком промежутке меж нижними местами для спанья, Илья Ермилович обратился ко мне:

— Для начала позвольте узнать: кто вы будете и от кого к нам являетесь?

— Являюсь к вам