На исходе ночи - Иван Фёдорович Попов

свою застенчивость. Но Иван Семенович и на этот раз оправдал свое прозвище, показав себя истинно ангелом.

Мы уже стояли на пороге, как он вернул нас:

— Дети, а если мне подвернутся две комнаты а одной квартире?.. Будут с вашей стороны возражения? Так чего же молчите? Будут возражения или не будут? Сильные будут возражения или не сильные?

А мы опять не решились признаться. Но наши секреты были видны ему, как на ладони. И он заключил за нас:

— Устрою в одной квартире.

Когда из темноватой и сырой комнатушки Ивана Семеновича мы вышли на улицу, день блестел еще больше. «Это сейчас наша свадьба, — подумал я, — мы ее празднуем в солнечном свете».

— Павел, а у меня есть такая хорошая, такая радостная новость, и я тебе все никак не могу сказать про нее…

— Злодейка! Почему же не сказала сразу?

— А я и сейчас боюсь говорить о том на улице. Это очень значительное, очень важное.

Меня вдруг осенило:

— Такое солнце, такой радостный день! Поедем за город, Клавдинька.

— Чудесная мысль, Павлуша! Но только едем ненадолго. Вечером нам предстоит очень важный поход… Я тебе все расскажу, когда мы будем в поле, в лесу… нет, лучше в поле, чтоб никто не смог подслушать.

По дороге на вокзал я купил Клавдии букетик подснежников, позабыв, что у меня не хватит денег на билеты.

Обыкновенно меня совсем не занимает, есть ли у меня деньги или нет, не занимает и то, как я одет. Мне тягостен только прямой голод, и я тревожусь, когда нет ночлега. Ко всему остальному бытовому я отношусь с таким же отчужденным равнодушием и намеренным незнанием, как всякий беспечный и гордый нищий.

Но почему же, если встречается необходимость одолжиться чем-нибудь у Клавдии, то все во мне щетинится и протестует? И я не знаю, злоба ли это у меня на быт за то, что он смеет вмешиваться в такие чистые мои отношения, или это мещанин просыпается во мне в таких случаях со своими вековыми мужскими предрассудками… Проанализируем, и если убедимся, что мещанин, то будем душить его в себе! На всякий случай попробуем сейчас придушить хоть слегка, чтоб посмотреть, как это у меня будет выходить.

— Клавдюша, у меня нет денег.

Мещанин, вопреки моему приказу, покраснел, и огорченная его гордость жалобно пискнула.

Со станции мы быстрым шагом прошли через дачный поселок, свернули к опушке леса и скоро достигли открытого поля.

Ветер свистел и гулял по пустым, голым и неприветным весенним просторам, от вида которых хорошо мечтается о том, что далеко-далеко и что до нас не сбывалось, а при нас сбудется и сделается, может быть, нами же.

— Я люблю, когда вместе и ветер и припекает горячее солнце. Смотри, Павел, на сколько верст открыт простор…

Большое черное поле легло горбатым холмом, вроде выгнутой крышки. На поле пахали. Там и сям ползли по скату холма соха, лошадь, мужик и медленно скрывались за дальним склоном. А затем снова выползали из-за склона… И казалось, что не живое это движение, а кем-то будто заколдованное. Кричит мужик на лошадь, грачи то спустятся стайками на поле, то рассыплются, то вспорхнут, вьется журчание невидимых вод, покаркивает ворона. И неужели так было целые тысячелетия?.. Соха, мужик, тонкая полоска серой земли, каркающая ворона и размывная струйка ручья по скату оврага…

И тут Клавдия наконец мне объявила, какое вечером сегодня ждет нас событие. Меня, как старшего организатора района, вызывают товарищи из Московской исполнительной комиссии.

— Почему ты как-то особенно говоришь об этом, торжественно, как о чем-то необычном? Я же все эти дни жду, что комиссия сформируется и приступит к работе и у нас будет наконец общегородское руководство…

— Нет, Павел, это в самом деле необычно. Мы наконец узнаем все, о чем до сих пор были только слухи… и чего до сих пор не знали ни мы все, ни ты, ни Сундук даже… Мы узнаем последние решения центрального руководства.

— Транспорт литературы пришел? Шифрованное письмо? Или приехал кто?

— Приехал…

У меня чуть не вырвалось: «Сундук приехал?»

— Приехал товарищ, я не знаю его, но ты, наверное, знаешь и, по-видимому, слышал о нем. Есть слух, что он войдет в исполнительную комиссию Московского комитета. Партийное его имя «Викентий».

Викентий! Я действительно его знаю по московской организации. Мы работали вместе во время выборов во вторую Государственную думу. Это тот самый Викентий, который во всем старается подделываться под Иннокентия, очень известного у нас в Москве большевика, замечательного организатора и революционера.

Что он нам скажет? Я взволновался перед близкой встречей.

Мы должны узнать от Викентия всю правду, все должно разъясниться!

С поля мы возвращались иной дорогой и забрели на кладбище. Оно было на крутом пригорке. Солнце здесь припекало сильно. Вязкая топь начинала просыхать, и даже кое-где уже пробивались редкие иголочки новой травы.

Мы сели на самом припеке на нагретую лучами каменную плиту намогильного памятника. Я чувствовал, как Клавдия безмерно мне близка, — важная новость, которую мы приняли одинаково горячо, сблизила нас, кажется, еще больше.

— Хорошо, Клавдюша, что мы союзники с тобой во всем, во всем в жизни…

Я положил ее пальцы к себе на ладонь и перебирал их один за другим. Что-то торжественное наполняло меня, когда я всматривался в спускающиеся сумерки, вслушивался в начинающийся предвечерний гомон грачей и ощущал внутри себя нарастающее приподнятое ожидание встречи с тем, кто приехал издалека, может быть от человека, кого я чту и люблю больше всего на свете.

На голых ветвях ветел чуть-чуть уже закраснелась вечерняя заря. Нас заметил какой-то согнувшийся старик и закричал:

— Бесстыжие! На могиле расселись…

При возвращении в поезде было полно. Говор людей, беспорядочная толкотня при входе и выходе, свистки паровоза, грохот встречных поездов, настойчивое и однообразное громыхание колес, казалось, куда-то звали, о чем-то предупреждали, предупреждали навязчиво, с оттенком угрозы. Всегда тревожно после деревенской тишины и мира подъезжать к городу, особенно вечером, когда зажигается море огней. Кажется, что ты на каком-то пороге, перед неизвестной проверкой. А экзаменовать тебя будет сама жизнь — судья строгий, пристрастный и холодно-равнодушный к твоей участи.

При выходе с вокзала попался навстречу Ваня с завода Жиро. Он отвел меня в сторону и прошептал, что о махаевце ему все известно со слов Степы и что он, Ваня, узнал, будто махаевец взял сегодня утром в конторе расчет и уволился с завода. Я крепко пожал руку Ване, дал ему кое-какие поручения и попросил держать меня в курсе всего