Имя мне - Красный - Орхан Памук

– Нравится тебе этот рисунок? – спросил я. – Горуй, навалившись Сиявушу на спину, как я сейчас навалился на тебя, хватает его за волосы и перерезает ему горло. Через мгновение потечет красная кровь, и сначала от скудной земли поднимется черная дымка пыли, а потом на этом месте вырастет цветок.

Я ненадолго замолчал, и мы услышали, как где-то далеко с криками бегают сторонники эрзурумца. Страх, расползавшийся по ночным улицам, еще больше сблизил нас, и так лежащих друг на друге.

– Однако, когда смотришь на все эти рисунки, – продолжил я, еще крепче ухватив Кара за волосы, – чувствуешь, как это сложно – изящно нарисовать двух людей, тела которых переплелись, как наши с тобой сейчас, и которые при этом ненавидят друг друга. Словно предательство, зависть и неистовство боя, предшествовавшие волшебной и величественной сцене отрезания головы, слишком глубоко проникли в рисунок. Даже самым великим мастерам Казвина бывало непросто изобразить двух мужчин, лежащих один на другом: сплошная путаница рук и ног. А посмотри, как мы с тобой лежим – куда ровнее и изящнее.

– Сабля режет, – простонал он.

– Спасибо, что заговорил, драгоценный мой, но я знаю, что не режет. Я очень осторожен и не допущу ничего, что могло бы нарушить гармонию нашей позы. Рисуя сцены любви, смерти и сражений, великие мастера прошлого только тогда заставляли нас плакать, когда изображали переплетение тел, словно бы слившихся в единое целое. Смотри: моя голова так тесно прижата к твоему затылку, что кажется частью твоего тела. Я вдыхаю запах твоих волос и шеи. Мои ноги так ровно лежат на твоих, что сторонний наблюдатель мог бы принять нас за изящное четвероногое животное. Чувствуешь ли ты своей спиной и ягодицами, как равномерно распределен мой вес по твоему телу? – Кара не ответил, но я не стал прижимать лезвие плотнее, потому что и в самом деле мог пустить ему кровь. – Будешь молчать – укушу за ухо, – прошептал я в то самое ухо, которое собирался укусить.

Поняв по глазам Кара, что он готов говорить, я повторил вопрос:

– Чувствуешь, как распределен мой вес по твоему телу?

– Да.

– Нравится? Красиво лежим, да? Как думаешь, выглядим ли мы так же красиво, как герои легенд, с таким изяществом убивающие друг друга на рисунках старых мастеров?

– Не знаю. Я же не вижу нашего отражения в зеркале.

Я представил себе, какими при свете принесенной из кофейни лампы видит нас моя жена, которая следит за происходящим из соседней комнаты, и испугался, что сейчас от волнения и в самом деле укушу Кара за ухо.

– Кара-эфенди, – снова заговорил я, – ты вторгся в мой дом и в мою жизнь с кинжалом в руке и подверг меня допросу. Чувствуешь ли ты теперь мою силу?

– Не только силу, но и правоту.

– Можешь теперь снова задать волнующий тебя вопрос.

– Расскажи, как ласкал тебя мастер Осман.

– В годы ученичества, когда я был куда более стройным, нежным и красивым, чем сейчас, он устраивался на мне, как я сейчас устроился на тебе. Он гладил мои руки и порой делал мне больно, но даже это мне нравилось, ибо я восхищался его знаниями, талантом и силой. Я никогда не обижался, потому что любил его. Любовь к мастеру Осману направила меня на путь любви к рисунку, краскам, бумаге, перу, красоте всего, что нарисовано, а следовательно, ко всему миру и его Творцу. Мастер Осман для меня больше чем отец.

– Часто он тебя бил?

– Он бил меня и так, как отец бьет сына, справедливо и по необходимости, и так, как мастер бьет ученика – чтобы научить его ремеслу через наказание и боль. Сейчас я понимаю, что благодаря вечному страху получить линейкой по пальцам многому учился быстрее и лучше, чем если бы не познал этой боли. Чтобы мастер Осман не хватал меня за вихор и не бил головой о стену, я старался не разбрызгивать краску, не расходовать зря позолоту, быстро запоминать образцы (например, как правильно рисовать изгиб лошадиной ноги), исправлять ошибки того, кто размечал страницу, вовремя очищать кисти и сосредоточивать все свое внимание на странице, над которой работаю. Я знаю, что обязан своим мастерством побоям, и потому сам со спокойным сердцем бью своих учеников. Если не страдает гордость ученика, то побои, даже несправедливые, в конечном счете пойдут ему на пользу.

– И все же иногда, избивая ученика – красивого, нежного, кроткого как ангел, – ты чересчур увлекаешься, потому что получаешь от этого удовольствие, и понимаешь в такие мгновения, что то же самое чувство испытывал мастер Осман, не так ли?

– Он мог порой так заехать мне по уху мраморным бруском для лощения бумаги, что в голове потом звенело несколько дней и я ходил как одуревший, не соображая, что творится вокруг. Бывало, он отвешивал мне такую сильную пощечину, что щека болела потом не одну неделю и стоило ее тронуть, как на глазах выступали слезы. Я помню это, но все равно люблю своего учителя.

– Нет. Ты затаил на него злобу. А потом отомстил, сделав для книги Эниште рисунки в европейской манере.

– Ты совсем не знаешь художников. Все наоборот. Побои, полученные в детстве от мастера, привязывают к нему ученика узами любви, которые не ослабевают до самой смерти.

– Причиной того, что Ираджу и Сиявушу перерезали горло, предательски набросившись на них сзади, как ты набросился на меня, была зависть между братьями. В «Шахнаме» она всегда возникает из-за несправедливости отца.

– Да, это так.

– Ваш несправедливый отец, стравивший художников между собой, теперь готовится предать вас, – дерзко заявил Кара и тут же простонал: – Ох, не надо, режет! Конечно, тебе достаточно шевельнуть рукой, чтобы зарезать меня, как барана, но если ты сделаешь это, не выслушав меня, – впрочем, я не верю, что ты на это способен…

Я шевельнул саблей, он вскрикнул:

– Хватит, больно! – И продолжил: – Если ты все-таки это сделаешь, то потом долгие годы будешь гадать, о чем же я собирался тебе поведать. Не дави так лезвием!

Я ослабил давление.

– Мастер Осман, который еще с тех пор, когда вы были детьми, следил за каждым вашим шагом, за каждым вздохом, который с радостью наблюдал, как его попечением ваши способности, дар Аллаха, расцветают, подобно весеннему цветку, и превращаются в мастерство, – этот самый мастер Осман сейчас повернулся к вам спиной, чтобы защитить мастерскую, которой он, как, впрочем, и вы, отдал всю свою жизнь, и спасти ее стиль.

– В тот день, когда хоронили Зарифа-эфенди, я рассказал три притчи, чтобы ты понял, как отвратительно то, что называют стилем.

– Ты говорил о стиле художника, – осторожно сказал Кара, – а мастер Осман беспокоится о том, как сохранить стиль мастерской.

И Кара начал долгий рассказ о том, какую важность придает султан розыску мерзавца, убившего Зарифа и Эниште, как ради этого он даже повелел открыть дверь сокровищницы и как мастер Осман задумал воспользоваться этой возможностью для того, чтобы покончить с тайной книгой Эниште и наказать тех, кто предал его и начал подражать европейским мастерам. По его словам, стиль, в котором нарисован конь с усеченными ноздрями, заставляет мастера Османа подозревать Зейтина, но палачам он собирается отдать Лейлека, потому что убежден в его виновности. Я чувствовал, что он, ощущая горлом прикосновение острого лезвия, говорит правду, и мне хотелось расцеловать его за то, что он искренне, как ребенок, увлекся своим рассказом. Услышанное меня вовсе не испугало: если Лейлек не будет стоять у меня на пути, то после смерти мастера Османа, да продлит Аллах его дни, я совершенно точно стану главным художником.