Имя мне - Красный - Орхан Памук

Я чуть было не ляпнул, что люблю эту историю, поскольку она показывает, до чего опасна любовь и женщины, но вдруг вспомнил – тьфу ты, дурачина! – что сейчас я сам женщина. А раз так, мне следует сказать другие слова: ах, как прекрасна любовь!

А это что за чужаки лезут в дверь?

Увидев толпу, я понял, что сторонники эрзурумца убивают наших зубоскалов-художников.

Среди людей, наблюдающих за погромом, стоял Кара с кинжалом в руке. Рядом с ним было несколько странных мужчин, известная торговка Эстер и еще две женщины, тоже с узлами в руках. Я смотрел, как громят кофейню, как жестоко избивают ее посетителей, пытающихся выбраться на улицу, и мне хотелось убежать прочь. Потом явилась другая толпа, по всей видимости янычары. Сторонники эрзурумца погасили факелы и убежали.

В темном дверном проеме никого не было, заглянуть внутрь никто не пытался. Я вошел в кофейню. Весь пол был усыпан осколками чашек, тарелок, стаканов и кувшинов, нельзя было пройти, не наступив на них. Масляная лампа, висевшая на гвозде, вбитом в стену у самого потолка, не погасла во время погрома, но освещала она не пол, усеянный осколками, не обломки трехногих столиков и деревянных лавок, а пятна копоти на потолке.

Я положил одну на другую несколько подушек, встал на них, дотянулся до лампы, снял ее с гвоздя и тут заметил на полу человеческие тела. Лицо ближайшего ко мне человека было залито кровью. Я не стал смотреть на него, подошел к следующему. Тот тихо стонал, а увидев свет моей лампы, всхлипнул, как ребенок. Я отшатнулся.

В кофейню вошел кто-то еще. Я испугался, но оказалось, что это Кара. Вместе с ним мы склонились над третьим телом. Когда я опустил лампу пониже, мы убедились в том, о чем догадывались с самого начала: погромщики убили меддаха.

На его нарумяненном лице не было следов крови, но глаза вылезли из орбит, на шее виднелись синяки, челюсть была перекошена, руки сведены за спиной. Нетрудно было понять, что один из погромщиков держал переодетого в женщину старика за руки, а другие били его кулаками по лицу и потом задушили. Любопытно, было ли сказано при этом: «Заткните ему рот, чтобы больше не оскорблял достопочтенного ходжу-эфенди»?

– Посвети-ка сюда, – попросил Кара.

Свет лампы упал на очаг и пол рядом с ним, где в луже пролитого кофе валялись обломки кофейных мельниц и весов, сплющенные ситечки и осколки чашек. Кара рылся в углу, где меддах каждый вечер вешал рисунки и где лежали вещи покойного, которыми он пользовался во время выступлений: пояс, платок, погремушка. Сказав, что ищет рисунки, Кара взял у меня лампу и посветил мне в лицо. Да, конечно, я тоже раза два рисовал для меддаха – просто из чувства товарищества. Кроме персидской тюбетейки, которую покойный надевал на тщательно выбритую голову, мы ничего не нашли.

Мы проследовали по узенькому коридору к задней двери и, никого не встретив, вышли в ночную темноту. По всей видимости, этим путем убегали из кофейни художники и прочие посетители, однако схватка кипела и здесь – об этом свидетельствовали перевернутые цветочные горшки и разбросанные по полу мешки с кофейными зернами.

Разгром кофейни, жестокое убийство меддаха и жутковатая ночная тьма сблизили нас с Кара. Как мне казалось, поэтому мы и молчали. Когда мы миновали две улицы, Кара передал мне лампу, а потом вдруг приставил к моему горлу кинжал.

– Сейчас мы пойдем к тебе домой, – сказал он. – Я хочу его обыскать, чтобы успокоиться.

– Да обыскивали уже, – ответил я и замолчал.

Гнева я не чувствовал, только презрение. То, что Кара поверил в гнусные слухи обо мне, лишь доказывало, что он самый обыкновенный завистник, вот и все. Да и кинжал он держал не очень-то уверенно.

Мой дом находился в направлении, прямо противоположном тому, в котором мы двигались, выйдя из задней двери кофейни. Поэтому, чтобы не встретиться с толпой, мы обогнули кофейню по широкой дуге, сворачивая то направо, то налево, пробираясь переулками и садами, в которых стоял грустный запах влажных одиноких деревьев. Со стороны кофейни все еще доносился шум голосов. Было слышно, как по улицам бегают люди эрзурумского проповедника, их преследовали янычары и ночные сторожа. На половине пути Кара сказал:

– Мы с мастером Османом провели два дня в дворцовой сокровищнице. Смотрели на дивные рисунки старых мастеров.

Я промолчал, а потом, когда до дома оставалось всего ничего, заговорил нарочито громко:

– Даже если художник, достигший возраста мастера Османа, сядет за одну доску с Бехзадом, толку не будет. Увиденное лишь порадует его глаза, даст покой душе или наполнит ее волнением, но мастерства у него от этого не прибавится, ибо рисуют не глазами, а рукой, – рука же с большим трудом учится чему-то новому не только в возрасте мастера Османа, но даже и в моем.

Я чуть не кричал, но не потому, что опасался этого самодовольного болвана с кинжалом в руке, просто хотел, чтобы поджидающая меня красавица-жена услышала, что я иду не один, и не столкнулась у двери с Кара.

Когда я открывал калитку, мне показалось, что в доме мелькнул свет, но потом, хвала Аллаху, все погрузилось в полную темноту. В дом, где я проводил все дни, все свое время за работой, пытаясь увидеть и нанести на бумагу мир, запечатленный в памяти Аллаха, а когда уставали глаза, предавался утехам с моей драгоценной красавицей, – в мой милый дом я должен был войти в сопровождении этого негодяя с кинжалом в руке. Это вторжение в мою жизнь показалось мне таким грубым, что я поклялся отомстить Кара.

Кара переворошил мои бумаги, посмотрел рисунок, работа над которым подходила к концу (осужденные должники умоляют султана о милосердии, и тот повелевает освободить их), затем перебрал все, что лежало рядом с рабочей доской: краски, подставки для книг, перочинные ножи, кисти, бруски для лощения бумаги, коробки для перьев, ножницы; светя себе лампой, заглянул в шкаф, в сундуки, приподнял ковер и каждую подушку, а потом пошел по второму кругу. Обыскивал он не дом, как грозился, когда наставил на меня кинжал, а только мою мастерскую – как будто я не мог спрятать все, что хотел, в другой комнате, откуда сейчас за нами наблюдала моя жена.

– Последний рисунок из тех, что делались для книги Эниште, пропал, – сказал Кара. – Очевидно, его украл убийца.

– Этот рисунок отличался от других, – отозвался я. – Покойный Эниште попросил меня нарисовать на нем дерево – на заднем плане. Передний же план, его центр, отводился для большого изображения человека, по всей видимости султана. Место для него оставили, но самого изображения еще не было. Дерево я нарисовал маленькое, потому что на этом рисунке, как принято у европейцев, находящиеся на заднем плане предметы должны были выглядеть меньше тех, что на переднем. От этого возникало впечатление, будто смотришь не на рисунок, а в открытое окно. Я тогда понял, что в рисунке, выполненном по законам перспективы, рамка и заставка с орнаментом играют роль оконной рамы.

– Рамку и заставку делал Зариф-эфенди.