Имя мне - Красный - Орхан Памук

Убедившись, что обыск ничего не дал, они рассказали мне, что хотели найти. Оказывается, подлый убийца украл один из рисунков. Я напомнил, что наши дома уже обыскивали, после чего убийца, человек неглупый (я думал о Зейтине), наверняка спрятал рисунок так, что его ни за что уже не найти. Но они, по-моему, меня не слушали. Кара пустился рассказывать о коне с усеченными ноздрями и о трехдневном сроке, который султан дал мастеру Осману, чтобы определить убийцу. Когда я попросил поподробнее рассказать о том, что же именно удалось выяснить благодаря этим самым усеченным ноздрям, Кара, глядя мне прямо в глаза, сказал: мастер Осман считает, что коня нарисовал Зейтин, но в убийстве все-таки подозревает меня, поскольку хорошо знает мой необузданный нрав.

На первый взгляд, они явились ко мне, желая окончательно увериться, что я убийца, и найти тому доказательства, но, по убеждению моему, постучаться ко мне в дверь их заставило не только это желание, но также отчаяние и одиночество. Когда я открыл им, сразу увидел, что кинжал, зажатый в руке Келебека, дрожит. Им было страшно: подлый убийца, которого никак не получается уличить, мог прижать их в темном уголке и, улыбаясь старым друзьям, перерезать им горло; мастер Осман, похоже, замыслил предать их в руки заплечных дел мастеров, потрафив тем самым султану и главному казначею; а тут еще этот эрзурумец со своими приспешниками. Опасность надвигалась со всех сторон, и в этих грозных обстоятельствах им хотелось убедиться, что я им друг. Но мастер Осман сказал прямо противоположное. Теперь мне нужно было втолковать им, что мастер Осман заблуждается, – тем более что в глубине души именно этого они от меня и хотели.

Однако, если бы я сказал, что мастер ошибся, поскольку выжил из ума на старости лет, я тем самым сразу бы настроил против себя Келебека. Мне казалось, что я вижу в затуманенных глазах красивого собрата, который продолжал стучать кинжалом по моим доспехам, отблески прежней привязанности к великому мастеру, чьим любимцем он был. В годы нашей молодости особая близость между этими двумя, учителем и учеником, вызывала ревнивые насмешки других художников, но мастер Осман и Келебек ими пренебрегали, у всех на виду обменивались долгими взглядами и обнимались, а потом мастер Осман заявлял, не задумываясь о том, как это жестоко по отношению к другим его ученикам, что у Келебека самое живое перо и самое верное чувство цвета. Такие слова, зачастую вполне справедливые, будили в других художниках зависть, а она порождала непристойные шутки, намеки и иносказания, в которых упоминались перья и чернильницы. Поэтому не я один догадывался, что мастер Осман хочет оставить после себя во главе мастерской именно Келебека. Я давно понимал, что именно по этой причине великий мастер взял манеру рассказывать другим о моей неуживчивости и высокомерии. И он был прав, когда решил, что я куда больше Зейтина и Келебека расположен перенимать методы европейцев и не стану противиться пожеланиям султана под тем лишь предлогом, что «старые мастера так не рисовали».

Это обстоятельство тесно сближало нас с Кара: я не сомневался, что новоиспеченный муж Шекюре очень хочет закончить книгу покойного Эниште, и не только в надежде завоевать сердце красавицы-жены, доказав ей, что он способен занять место ее отца, но и для того, чтобы кратчайшим путем обрести расположение султана.

Поэтому я начал с того, чего они никак не ожидали: сказал, что книга Эниште – это великое, несравненное чудо, наполняющее сердце радостью. Когда приказ султана будет исполнен, когда осуществится желание покойного Эниште-эфенди и книгу закончат, весь мир застынет с пальцем во рту, поражаясь могуществу и богатству нашего султана, а также мастерству и даровитости османских художников. Мало того что в душах гяуров поселится страх перед нашей силой и непреклонностью, – увидев, как мы грустим и смеемся, заимствуем кое-что у европейских мастеров, используем самые радостные цвета и подмечаем самые мелкие подробности, они с содроганием поймут истину, о которой догадываются лишь мудрейшие из султанов: мы пребываем одновременно и в мире наших рисунков, и в дальней дали, среди старых мастеров.

Келебек поначалу постукивал по моим доспехам, словно мальчик, желающий убедиться, что они настоящие, потом – как друг, который хочет проверить их прочность, и, наконец, принялся колотить по броне изо всех сил, будто неисправимый завистник, вознамерившийся пробить доспехи и причинить мне боль. Наверное, он все-таки понимал, что я одарен щедрее его, и с грустью догадывался, что мастеру Осману это тоже известно. Я горд, что он мне завидует, ведь что ни говори, а Всевышний наделил Келебека великим талантом. Но если он возвысился благодаря любви мастера, то я достиг всего сам, силой собственного пера – и поэтому чувствую, что смогу заставить его признать мое превосходство.

– Как жаль, – продолжил я, повысив голос, – что есть люди, желающие сорвать работу над чудесной книгой, задуманной султаном и покойным Эниште. Мастер Осман всем нам отец, он научил нас всему, что мы знаем. Однако, напав в дворцовой сокровищнице на след гнусного убийцы и установив, что это Зейтин, он по неведомой причине старается утаить свое открытие. Я уверен, что Зейтин прячется в заброшенном текке дервишей-календери, неподалеку от ворот Фенеркапы. Это текке было закрыто по воле деда нынешнего султана, не потому, впрочем, что слыло гнездом порока, а из-за бесконечных войн с персами, и, помнится мне, Зейтин как-то хвастался, что «приглядывает» за ним. Если не верите, если думаете, что я пытаюсь вас обмануть, – что ж, у вас есть кинжал, можете покарать меня прямо там.

Келебек нанес по моим доспехам еще два удара, которые не всякая броня бы выдержала, повернулся к Кара, готовому согласиться с моими доводами, и совсем по-детски закричал на него. Я подскочил к Келебеку сзади, обхватил его шею закованной в броню рукой, а другой рукой стиснул его запястье, заставив выронить кинжал. Мы не то чтобы дрались, но и не дурачились. Я вспомнил, что в «Шахнаме» есть похожее место – не самое известное.

– Когда воинства Ирана и Турана сошлись и встали в полном вооружении друг напротив друга у подножия горы Хамаран, среди иранцев сыскался неведомый воин, который каждый день убивал в поединке одного из самых могучих туранцев. На третий день они, желая выяснить, кто этот неизвестный, выставили против него хитрого Шенгиля. Шенгиль бросил неведомому воину вызов, тот его принял. Оба войска в сверкающих на солнце доспехах затаив дыхание смотрели, как богатыри устремились навстречу друг другу и сшиблись с такой силой, что броня высекла искры, опалившие коней. Бой шел долго. Туранец стрелял из лука, иранец ловко орудовал мечом и искусно направлял своего скакуна; в конце концов таинственному воину удалось схватить коня Шенгиля за хвост и сбросить противника на землю. Тот пустился бежать, но иранец догнал его и обхватил сзади за шею. Признав свое поражение, Шенгиль, которого мучило любопытство, спросил: «Кто ты?» – «Для тебя мое имя – Смерть», – ответил таинственный воин. Кто это был?

– Легендарный Рустам, – по-детски радостно ответил Келебек.

Я поцеловал его в шею и сказал:

– Все мы предали мастера Османа. И теперь, прежде чем он покарает нас за это, должны найти Зейтина, истребить заведшуюся среди нас заразу и прийти к согласию, чтобы дать отпор извечным врагам нашего искусства и тем, кто всех нас хочет отдать в руки палачей. А может быть, добравшись до заброшенного текке, где скрывается Зейтин, мы поймем, что безжалостный убийца вовсе не один из нас.