Андрей Боголюбский - Алексей Карпов

— Где есть убит господин?

Ему отвечали с угрозой — то ли убийцы, то ли горожане, грабившие княжеский двор:

— Лежит, выволочен в огород. Но не смей трогать его. Так решили все: «Хотим выверечь его псам! Если же кто придёт за ним — тот есть наш враг, и того убьём!»

Тогда-то, найдя князя, Кузьмище и начал плакать над его телом, тогда и произнёс те слова, которые мы приводили выше («Господине мой! Како еси не очютил скверных и нечестивых пагубоубийственыих ворожьбит своих…» и т. д.). И тогда же случилась его встреча с Анбалом, о которой у нас тоже шла речь в этой главе.

— Анбале, враже! — обратился к нему Кузьма. — Сбрось ковёр ли, или что, чтобы постлать или чем прикрыть господина нашего!

— Иди прочь! — отвечал ему поначалу «ясин», повторяя почти дословно то, что Кузьма уже слышал: — Мы хотим выверечь его псам.

И всё же, как мы уже знаем, Анбал сбросил ковёр и плащ. (Сбросил — то ли потому, что в этот момент находился где-то наверху, скажем, на сенях, а Кузьмище — под ними, на земле; то ли потому, что ехал с княжеского двора на телеге.) Кузьма завернул в ковёр тело князя и понёс его в церковь. Даже если судить по имени этого человека, вероятно, княжеского слуги, он был мужчина крупный и физически очень сильный — не Кузьма, а Кузьмище! Может быть, поэтому с ним предпочитали не связываться. Но возле церкви Кузьму ждала неудача. Церковные двери оказались заперты, а когда Кузьма попросил открыть их, ему отказали:

— Брось его тут, в притворе. Что тебе за печаль!

Ибо были все уже пьяными, разъясняет автор летописи. И тогда Кузьма вновь обратился в мыслях к убитому князю:

«Уже, господине, и паробки твои не знают тебя! А некогда ведь, когда приходил гость из Царяграда, и от иных стран, [и] из Русской земли, даже и латинин, и до всего христианства, и до всей погани, говорил [ты]: “Введите его в церковь и на палаты: да увидят истинное христианство и крестятся и болгаре, и жидове (иудеи. — А. К.), и вся погань (язычники. — А. К.), видя славу Божию и украшение церковное!” И те больше плачут по тебе, а эти и в церковь не велят положить!»

То есть иноверцы и те из инородцев, кто лишь недавно принял крещение, оплакивали князя, в отличие от его прирождённых подданных, православных людей, радовавшихся его смерти!

Так пролежал князь в церковном притворе, завёрнутый в ковёр и прикрытый плащом, два дня и две ночи, пишет автор повести. Пролежал безо всякого церковного отпевания и без погребения — словно преступник, отверженный церковью и людьми за какое-то страшное преступление[197]. Лишь на третий день явился Арсений, игумен монастыря или церкви Святых Косьмы и Дамиана (между прочим, ни церковь, ни монастырь с таким названием более в источниках не упоминаются): он-то и совершил службу над телом убитого. Но даже ему сделать это было непросто, ибо «старшие» игумены — включая, вероятно, и игумена Боголюбского Рождественского монастыря? — отказывались от церковного погребения князя.

— Долго нам смотреть на старших игуменов и долго ли сему князю лежать? — приводит летописец слова Арсения. — Отомкните мне церковь, да отпою над ним. Положим его во гроб, и будет в нём. А когда престанет злоба сия, тогда, придя из Владимира, понесут его туда.

«И пришедше клирошане боголюбские, вземше и, внесоша и в церковь и вложиша и в гроб камен, отпевше над ним погребальное с игуменом Арсением».

Здесь также необходим хронологический комментарий.

От какого дня считать «третий день», на который пришлось отпевание князя? Если Андрей был убит в ночь на субботу 29 июня, то «третий день» должен отсчитываться именно от субботы. Тогда при «включённом» счёте, принятом в древней Руси (и в церковной традиции вообще), «третий день» приходится на понедельник 1 июля. Получается, что в притворе Рождественской церкви тело князя, в соответствии с летописным рассказом, пролежало два дня (субботу и воскресенье или же воскресенье и часть понедельника) и две ночи (с субботы на воскресенье и с воскресенья на понедельник). Но если так, то получают объяснение самостоятельные действия неизвестного нам из других источников игумена Арсения: ведь на 1 июля приходился престольный праздник возглавляемой им обители — день святых Косьмы и Дамиана![198] По-другому отсчёт мог вестись и от воскресенья — дня, когда тело князя было положено в притворе Боголюбовского храма по версии Лаврентьевской летописи. В таком случае отпевание состоялось во вторник 2 июля.

Так или иначе, но в один из этих двух дней, 1 или 2 июля, тело князя было наконец положено в церкви. Нашёлся для него и каменный фоб — вероятно, князь заранее приготовил его для себя. В этом он мог подражать своим предшественникам, начиная с пращура Владимира Святого, также приготовившего для себя каменный саркофаг, привезённый им в Киев из Корсуня. Но судя по словам игумена Арсения, местному духовенству было известно о желании князя упокоиться под сводами построенного им владимирского собора Святой Богородицы — туда и намеревались позднее, когда «престанет злоба сия», отправить тело. Наверное, князь заранее отдал распоряжения на сей счёт — это тоже было в обычаях древней Руси. И действительно, в Боголюбовской церкви тело князя пробудет лишь несколько дней — до его окончательного перенесения во Владимир.

Между тем всё это время в Боголюбове продолжались грабежи и убийства. Об ужасах, которые творились в те дни, рассказывают и пространная, и краткая версии летописной повести. «Горожане же боголюбские и дворяне разграбиша дом княжь и делатели, иже бяху пришли к делу (то есть мастеров-ремесленников, приглашённых в Боголюбове князем. — А. К.): злато и сребро, порты и паволокы и именье, ему же не бе числа. И много зла створися в волости его: посадникъ его и тиунов его домы пограбиша, а самех избиша, детьцкые и мечникы избиша, а домы их пограбиша…» — читаем в Лаврентьевской летописи[199]. В Ипатьевской к этому прибавлены и иные шокирующие подробности. Как выясняется, мятеж и всеобщее безумие захватили не только Боголюбов-град, но и округу и даже стольный Владимир: «…грабители же и ис сел приходяче грабяху; тако же и Володимири». Более того, сразу же после убийства заговорщики, «возьмыые на ся оружье княже милостьное», то есть разграбив княжескую «оружницу», начали «совокупити дружину к собе» — вероятно, опасаясь нападения из соседнего Владимира. «Или ждать нам, когда придёт на нас дружина Володимиря?» — будто бы восклицали они, обращаясь к местным «мужам». Те поддержали их («скупиша полк»); владимирцам же было предложено действовать заодно. «Ти что помышляете на нас? — передавали из Боголюбова во Владимир. — А хочем ся с вами коньчати (то есть заключить договор, «докончание». — А. К.), не нас бо одинех дума, но и о вас суть же в той же думе!» Иными словами, заговорщики хотели представить всё так, будто они действовали в интересах всего «общества», включавшего в себя граждан не одного только Боголюбова, но и Владимира, претворяли в жизнь некий совместный с ними замысел, и по крайней мере часть владимирцев была вовлечена в заговор. Владимирцы, однако, присоединяться к ним отказались. Но и выступить против или хотя бы осудить их не захотели, предоставив каждому действовать так, как он посчитает нужным: «Да кто с вами в думе, то буди вам, а нам не надобе». «И разиидошася, и вьлегоша грабить, страшно зрети», — констатирует автор летописной повести. «И велик мятеж бысть в земли той и велика беда, и множьство паде голов, яко и числа нету», — вторит ему новгородский летописец.