Ежевичная водка для разбитого сердца - Рафаэль Жермен

– Происходит то, что я поняла: мне никогда и ни с кем не было так хорошо, как с тобой. И ты умный, и чуткий, и человечный, и… Я не знала, – выдавила я из себя, – что это может быть так просто.

Максим склонил голову набок, словно не веря своим ушам.

– Я не знала, что это может быть так просто, – повторила я. – До такой степени, что ничего не видела. И потом, я была так противна сама себе, что мне и в голову не пришло, чтобы кто-то мог…

– Ох… – выдохнул Максим и швырнул две пары носков в чемодан. – Я не знаю, что тебе сказать, Жен.

– Ты имеешь право сказать мне, что ничего не хочешь знать. Я только хотела… только хотела сказать тебе это, пока ты не улетел. Я понимаю, что это немного неожиданно…

– Немного?

Я слабо улыбнулась.

– То же самое сказал сегодня мой «бывший».

– Что?!

– Я только что виделась с Флорианом. И ему я тоже сказала, что совершила ошибку.

– Дьявольщина.

На сей раз он неподдельно удивился. В открытое окно ворвались автомобильные гудки. Максим подошел ко мне.

– Это мое такси, – сказал он.

– О’кей…

Я стояла столбом, сказать больше было нечего.

– Женевьева, это… ты же знаешь, что я в тебя влюбился… – Он поднял руку, чтобы остановить меня, видя, что я хочу его перебить. – Что бы ты ни думала. Да, ты была чумой, да, ты была разбита, потому что твой «бывший» ушел, да, ты мно-о-ого говорила о себе… – При этих словах он улыбнулся, слегка, но искренне. – Но ты сама сказала, это очень просто, ни к чему объяснять. Но теперь… я не могу… Ты являешься сюда в непарных шлепанцах, вываливаешь это на меня, и… ты понимаешь, что мне трудно принять это за чистую монету?

– Понимаю.

И это была правда: я на его месте, наверно, уже сбежала бы по пожарной лестнице.

– Думай что хочешь, – сказала я. – Главное, что я уверена: это правда.

По лицу Максима пробежала гримаска, в которой была надежда, но еще больше сомнения. Снова раздались гудки, еще нетерпеливее.

– Мне пора, – сказал он, закрывая чемодан.

Выпрямившись, он долго смотрел на меня своим пристальным взглядом, в котором теперь для меня сосредоточилось все, чего я хотела. Ты ведь так хорошо меня понимал, мысленно молила я, пойми же! Он и пытался понять, я знала, но от этого взгляда во мне все переворачивалось и хотелось броситься на него и заняться любовью под нетерпеливые гудки такси.

– Там посмотрим, о’кей? – сказал Максим. – Там посмотрим.

Я кивнула. Он, по крайней мере, выслушал меня с терпением и великодушием, в которых вполне мог бы мне отказать. И я сказала то, что хотела, сказала от чистого сердца, как говорится, облегчила душу.

Я посторонилась, пропуская Максима с чемоданом, и пошла за ним в коридор с легкой душой и тяжелым сердцем. Это снова было смешно: я ждала на лестничной площадке, пока он запирал дверь. Наконец он повернулся ко мне, поколебавшись, взял меня за руку и слегка сжал.

На улице такси заходилось гудками – вот-вот уедет!

– Я вернусь через три недели, – сказал Максим. – Тогда и посмотрим, о’кей?

Я успела только кивнуть, и он, поколебавшись еще несколько секунд, побежал вниз по лестнице с тяжелым чемоданом.

Я постояла на площадке минуту или две – не могла же я следовать за ним хвостом! – потом тоже спустилась. На левой ноге я натерла волдырь, наверно, оттого, что бежала в шлепанцах, и кое-как дохромала до первого этажа, удивляясь, что не встретила снова мадам Перрейра.

Я прокручивала в голове наш разговор, который мог бы, говорила я себе в тщетной надежде взбодриться, пройти и хуже. Он ведь не сказал «нет», правда? По крайней мере, не отказал наотрез. Может быть, вернувшись из Лондона, он скажет, что подумал и готов дать мне этот шанс, о котором я просила. У меня мелькнула мысль о хорошеньких англичанках, и я тихонько выругалась. Решительно не могло быть и речи о том, чтобы разобраться во всем этом самостоятельно, и я толкнула тяжелую дверь с твердым намерением отправиться прямиком к Катрин и Никола.

Я сделала несколько шагов по тротуару, но волдырь так болел, что пришлось остановиться. Я как раз снимала розовый шлепанец, когда услышала за спиной:

– Женевьева.

Я обернулась. Максим с чемоданом стоял передо мной в лужице золотистого света. Я застыла с поднятой ногой, держась за шлепанец.

– Такси тебя не дождалось? – спросила я.

– Нет… Такси меня дождалось.

Он улыбнулся и развел руками.

Я посмотрела на него, медленно поставив ногу на землю, – я тоже улыбалась.

– Правда? – сказала я сорвавшимся голосом.

Максим кивнул:

– Да. Правда.

И я кинулась к нему со шлепанцем в руке, и повисла у него на шее, и поцеловала его в заливавшем нас свете.

– Бог ты мой! – воскликнул Никола. – Вот это, я понимаю, палитра!

Он стоял перед большой кухонной стойкой, на которой громоздились подносы и тарелки, полные безупречных и разноцветных маленьких закусок.

– Я всю неделю готовила! – гордо объявила Жозиана, протягивая ему большое фаянсовое блюдо, на котором идеальным кругом были выложены тарталетки с сыром. – Ну же, не стой! Обнеси гостей!

Никола вытянулся в струнку, как провинившийся солдат, и отправился с тарталетками на большую террасу, где человек десять пили аперитив, любуясь закатом солнца над озером.

– Билл так доволен, – сказала Жозиана и сунула мне в руки тяжелый деревянный поднос с четырьмя параллельными рядами канапе. – Он обожает маленькие закуски.

Я улыбнулась как можно более естественно и пошла с подносом вслед за Никола.

Я не успела сделать и трех шагов, как Билл вынырнул из-за деревянной балки, которую украшали оленьи головы, – славные охотничьи трофеи, но, увы, не его.

– Я ненавижу маленькие закуски… – простонал он. – Почему было не приготовить стейки и сосиски на углях… это же мой праздник?

– Ей это в радость, пап…

– Я знаю, знаю… но обещай мне одну вещь, красавица дочка… когда будешь устраивать вечеринки для своего мужика… лучше угли.

– Да, папа.

Я пошла дальше, боясь уронить поднос, весивший не меньше пятнадцати килограммов.

– Угли, Женевьева! Главное – угли! – крикнул отец мне вслед, когда я уже вошла на террасу.

Одреанна, повисшая на руке Феликса-Антуана, подняла голову на его крик и бросила мне прочувствованное: «Фигня?» Я мотнула головой – мол, забудь – и пристроила поднос на стеклянный столик, надеясь, что тот не разлетится вдребезги под его весом.