Каменная ночь - Кэтрин Мерридейл

Ни больницы, ни похоронные службы не справлялись с тысячами смертей. Гробов не хватало, грузовики были наперечет, горючего не было вовсе, и к началу зимы не осталось мест в братских могилах-траншеях, которые предусмотрительный местный совет по плану МПВО загодя приготовил летом. Рабочие треста “Похоронное дело” (подотдел Ленгорсовета) работали на износ, сверхурочно, но и они слабели и тоже умирали от истощения. Начальник УПКО исполкома Ленгорсовета писал: “Отдельные работники кладбищ, учитывая важность и срочность проводимой работы, работали до последних сил. Некоторые могильщики, вырыв с неимоверным напряжением сил могилу, не в силах были без посторонней помощи из нее выбраться или, опуская покойника в могилу, падали в нее сами”[748]. Те, кто еще в состоянии был идти пешком так далеко, самостоятельно оттаскивали на кладбища тела своих умерших родственников. На фотографиях первой блокадной зимы – фигуры, с трудом бредущие сквозь снег, отбрасывающие в тусклом длинные тени. Некоторые тянут саночки, другие – груз, завернутый в ковер или тряпки. В некоторых свертках – дрова, в других – покойники. Чиновник системы здравоохранения писал, что своеобразные неформальные похоронные процессии производят “тяжелое впечатление на население города”: “В густой дымке трескучих морозов закутанные человеческие фигуры медленно и молча с сумочками-авоськами двигались по улицам осажденного, непокоренного города, волоча за собой саночки, фанерные листы с уложенными на них в самодельных гробах, ящиках или зашитыми в одеяла или простыни одним или несколькими покойниками, и иногда толкая перед собой ручную тележку с покойником, или двигающие перед собой детскую колясочку с покойником, зашитым в одеяло-простынь и усаженным в нее”[749].

Останки умерших служили немым укором тем, кто был еще жив. Один из блокадников искал себе комнату в городе. Во время артобстрелов было уничтожено столько домов, что найти жилье было трудно даже после начала эвакуации и нескольких тысяч первых смертей. Если ваше жилье было разрушено, вы просто отправлялись искать тихие дома и толкали любую дверь, которая была не заперта. Этот человек, как и многие другие, нашел двухкомнатную квартиру и осторожно попробовал щеколду. Внутри он обнаружил труп взрослого мужчины, насквозь заледеневший. Рядом с ним на стуле сидел подросток лет четырнадцати, тоже мертвый, а в углу в люльке был труп младенца. Во второй комнате на кровати лежала их мертвая мать. Девочка, последний остававшийся в живых ребенок в этой семье, мыла тело матери мочалкой. На следующий день она тоже умерла[750].

По мере сокращения численности населения, увеличивалось количество бесхозных покойников. Груды тел скапливались в больницах, пока, наконец, внутри не оставалось больше места[751]. Тогда врачи оставляли трупы во дворах, складывая их штабелями у стен или около ворот. Сотрудники городского статистического управления, которые все еще прилежно собирали данные для учета смертности, отмечали, что большинство умерших падали замертво на работе или даже на улице[752]. Во многих случаях жители домов, слишком истощенные и обессилевшие для того, чтобы оттащить трупы на кладбище, просто сваливали их в парадных или даже оставляли на помойке. Зловещее свидетельство этой практики вскрылось в Эрмитаже: когда упаковщики, которых послали в хранилища музея подготовить его художественные сокровища к эвакуации, спустились в подвал, они обнаружили более ста трупов. Это были тела сотрудников музея, которые умерли на рабочем месте. Их оставили под землей их коллеги, у которых не было для них ни времени, ни более подходящего места[753].

Городские морги представляли собой не менее макабрическую картину. Составитель официального отчета, описывавший их состояние в тот период, использовал термин “жуткий”. Проблема заключалась в том, что у работников треста “Похоронное дело” и у бригад добровольцев, каждый день занимавшихся уборкой улиц, не было времени деликатничать. Полки морга были доверху забиты “обезображенными трупами”, сообщалось в отчете, и даже частями трупов: “здесь можно было видеть… оторванные головы, ноги, руки, размозженные черепа, трупы грудных детей, трупы женщин с крепко обнятыми в агонии смерти трупиками грудных и других возрастов детей”. Население не было милосердно избавлено от этого наводившего ужас зрелища. Иногда люди отправлялись на поиски пропавшего ребенка или супруга в больницы, прочесывали улицы, дворы, подвалы и каналы. Но в конце концов, если эти поиски не приносили успеха, они всегда оказывались в очереди к окошку приема посетителей в местном морге, мяли шапку в руках, перебирали пальцами видавший виды шарф, крепко держали за руку испуганных детей и надеялись, и плакали. В том же процитированном выше отчете городского управления предприятиями коммунального обслуживания за первый год войны говорилось: “В моргах с утра до наступления темноты бродили люди с унылыми, озлобленными лицами и искали: родители – погибших детей, дети – погибших родителей, братья – сестер, сестры – братьев и просто знакомых”[754]. Городские власти делали черно-белые фотографии моргов. Сегодня они похожи на средневековые изображения ада[755].

Осажденный Ленинград был примером стойкости, но не только ее. В блокаду пышным цветом расцвела преступность. “Спекулянты” и “тунеядцы” предлагали свои услуги по захоронению умерших в обмен на водку, пиво или хлеб, обещали достать гроб, требовали оплаты вперед куском мяса или продуктовой карточкой. Некоторые вообще отказывались переносить тело, не получив прежде щедрую взятку[756]. Местные преступники тоже предлагали помощь с доставкой трупов на кладбища. Обычно они сваливали несколько покойников на телегу, быстро разгружали ее, составляли фальшивые отчеты. За каждый труп полагалась пайка водки, а раздуть цифры не составляло никакого труда. Кто бы стал проверять их в такой холод, в темноте, в густом морозном тумане? Водка, как и хлеб, была эквивалентом денег, а деньги, как и хлеб, означали возможность выжить.

Городские власти пытались противостоять преступности, проверяя документы и выписывая справки на каждый труп. Но это лишь создало новую проблему. Многие вообще не хотели связываться с официальными органами, их отпугивала эта бюрократическая волокита. Родственники умерших боялись, что у них не окажется нужных документов, поэтому сами перестали отвозить тела в морги и на кладбища[757]. Это нежелание – а скорее, неспособность из-за слабости от истощения – заниматься транспортировкой трупов родственников самостоятельно лишь увеличило количество новых тел: “покойников стали в массовом порядке подбрасывать к больницам, поликлиникам, выбрасывать на лестницы, во дворы и даже на улицы города”[758]. В конце концов с кризисом удалось справиться, когда под захоронения были отведены специальные блокадные кладбища на окраинах города (включая Пискаревское кладбище). Специально для такой чрезвычайной ситуации старый кирпичный завод № 1 был превращен в крематорий[759]. Чудом за долгие месяцы осады Ленинграду удалось избежать масштабных эпидемий.