Граф Мирабо - Теодор Мундт

После этого доложили о депутации, высланной к Мирабо клубом якобинцев, для выражения ему участия к его болезни. На минуту Мирабо смутился, но тотчас же велел ввести к себе этих господ, во главе которых увидал Барнава. Барнав был так взволнован, что разразился громким рыданием, подходя к Мирабо, а он, тронутый таким проявлением чувств благородного противника в страстных прениях партий, протянул к нему руки.

Барнав мог произнести лишь несколько слов, не будучи в силах совладать со слезами.

– Ах, – сказал Мирабо, сердечно прижимая к себе прекрасного человека, – приходится в самом деле пожалеть о жизни, обретая такого друга в ту минуту, когда должен ее оставить! – Мирабо смотрел на многочисленную депутацию, выстроившуюся перед ним рядами.

– Вы, конечно, все охотно пришли ко мне, друзья мои, – сказал он, сердечно приветствуя их.

В эту минуту каким-то странным, почти страшным течением мысли он был наведен на то, что бывший между якобинцами его злейшим и непримиримейшим противником Александр Ламетт не пришел.

– Не знаю почему, именно сегодня мне хотелось бы видеть здесь также моего достойного противника Александра Ламетта, – сказал Мирабо, оглядываясь кругом, почти с боязнью. – Александр Ламетт, верно, отказался прийти?

– На него напал страх, которого мы не могли побороть, – отвечал Петион, тоже находившийся среди депутации. – Клуб избрал его, но он уклонился.

– Я, конечно, знал, – сказал Мирабо с охватившим его вдруг негодованием, – что он сильный человек партии, но мне еще не было известно, что он вместе с тем глупец.

Овладевшее при этом Мирабо чувство легло, казалось, мрачною, необъяснимою тенью на его душу.

Следующее посещение, о котором ему доложили после ухода якобинцев, вновь отвлекло его от этого чувства, в котором он не умел дать себе отчета. Вошел Талейран, епископ Отенский, в настоящее время президент национального собрания. Он явился к больному Мирабо как по поручению собрания, так и по собственному побуждению.

– Три дня подряд я старался попасть к вам, мой дорогой, любезный, старый друг! – сказал Талейран, подходя к Мирабо и красивым жестом протягивая ему руку. – Но было невозможно подъехать из-за массы народа, запрудившей вашу улицу. Приходилось довольствоваться передаваемыми на улице сведениями о вашем здоровье. Народ выпускает теперь о вас печатные бюллетени, расклеенные по всем публичным местам Парижа. Как ужасно, граф Мирабо, что вы так страдаете. Но если может служить утешением то, что делаешься событием, то вы имеете такое утешение. Действительно, для всей Франции – событие, что столь драгоценная жизнь, как ваша, находится в опасности. Как я видел, народ забаррикадировал близ вашего дома улицу, чтобы шум экипажей не мешал вам.

– Сожалею, что вам пришлось поэтому из-за меня пройти немного пешком, – сказал Мирабо, улыбаясь. – Но благодарю вас, что вы пришли. Для меня очень важно расстаться с вами в согласии, потому что однажды невольно оскорбил вас. Вы видите, как я счастлив, что народ окружает мой дом до моего последнего вздоха. О, Талейран, народ, который вы видели там, добрый и сердечный народ. Он стоит того, чтобы посвятить себя служению ему и сделать все, чтобы воздвигнуть и утвердить его свободу. Славою моею было то, что я посвятил народу всю мою жизнь, и теперь чувствую, как приятно умирать среди него.

– Вам не время еще умирать, – сказал епископ Отенский. – Спасение Франции зависит от вас, граф Мирабо!

– Вы проживете дольше меня, Талейран, – сказал Мирабо спокойно и глубокомысленно. – Много еще придется вам совершить в мире. Если же вы захотите когда-либо вспомнить о Мирабо, то постарайтесь помочь установлению самой тесной и искренней дружбы между Англией и Францией. В таком союзе – единственное ручательство свободы и цивилизации современных наций. Вот мое политическое завещание, исполнителем которого я хотел бы назначить вас, как уже позволил себе назначить вас моим гражданским душеприказчиком.

Талейран троекратно облобызал его, прибавив, что испытываемое им волнение не позволяет ему оставаться долее. Обещая прийти на следующий день, он поспешно вышел из комнаты.

Вскоре затем вошел граф де ла Марк, желавший поговорить с Мирабо наедине. Кабанис вышел в соседнюю комнату, а де ла Марк начал разговор по затронутому уже ими однажды вопросу. Мирабо сразу заявил ему:

– Друг мой, ваша забота основательна. У меня, конечно, есть много тайных бумаг, могущих сильнейшим образом скомпрометировать многих лиц, в особенности же тех, которых мне так хотелось бы спасти от угрожающих им опасностей. Всего умнее было бы, быть может, сегодня же, в день предстоящей мне смерти, уничтожить их; однако, признаюсь, я не могу на это решиться. Я должен надеяться, что придет время, когда в этих бумагах потомство найдет наилучшее оправдание моих поступков последнего времени и единственную честь моей памяти. Передаю вам эти бумаги, чтобы они не попали в руки наших врагов, ожидающих уже там внизу, на улице, точно вороны, этой добычи. Но вы должны обещать мне, де ла Марк, что вы опубликуете когда-нибудь эти бумаги; вашей дружбе и верности предоставляю я таким путем оградить мою память и честь.

Де ла Марк торжественно подал другу руку, а из рук Мирабо получил ключ с указанием открыть им потайной ящик в стенном шкафу. Оказавшиеся здесь в полном порядке свернутые бумаги де ла Марк бережно спрятал в карман.

В то время как де ла Марк и Мирабо, сидя близко один возле другого, продолжали свою интимную беседу, Мирабо не замечал, что в глубине комната его начала наполняться различными фигурами, мужчинами и женщинами. Образовалась молчаливая, полная ожидания группа, не осмелившаяся подойти ближе, но печально и торжественно ожидавшая минуты, когда Мирабо ее увидит. Время от времени дверь вновь растворялась и входили новые лица, имевшие, по-видимому, право на внимание Мирабо.

И Мирабо их заметил. Удивленный и взволнованный, он поднялся с кресла и всматривался в эти фигуры, из которых одни стали к нему приближаться, другие же остались в глубине комнаты.

– Кто вы? – сказал он голосом, звучавшим радостно и одновременно боязливо. – О Боже, я знаю вас! Вы все – образы моей жизни, которые я когда-то любил и почитал. И ты здесь, Генриетта, моя кроткая подруга? Ты бледна, Иетт-Ли, как смерть. Ты поднялась, не правда ли, с твоего болезненного ложа, чтобы еще раз подарить мне привет своих чудных глаз? А об руку с тобой мой друг Коко, которого ты привела ко мне еще раз. Вот она, верная орда Мирабо! Прощайте, прощайте оба…

Генриетта с горестным криком простерла к нему руки, но он знаком показал ей, чтобы она не подходила к нему.

– А вот Шамфор! Вот Кондорсэ! А вот прекраснейшее сердце и красноречивейшие уста, аббат Черутти! – восклицал Мирабо с блестевшими глазами и с удивлением указывая пальцем на называемых лиц. – Ты должен пропустить надгробную речь, Черутти. Хорошо?

Черутти поклонился ему с серьезным, полным скорби выражением.

– Ах, вот мой верный, старый друг, госпожа Гельвециус! – продолжал Мирабо, кланяясь почтенной женщине, которая, вся в слезах, стояла в углу комнаты, опираясь на руку своего друга Кабаниса.