Граф Мирабо - Теодор Мундт

Королева слушала спокойно, даже, казалось, с некоторой покорностью. Но тотчас же вновь ее твердость и величие взяли верх, она выпрямилась и с гордой улыбкой произнесла:

– Благодарю вас, господин граф! В сердце моем, признаюсь вам, еще живет надежда. Думаю, что все еще поправится и что будущее вознаградит нас за настоящее. Я никогда не решалась верить исключительно злым намерениям моих врагов. Вас же позволю себе просить сообщать нам ваши мысли, как вы это начали сегодня. Записывайте ежедневно все, что вы считаете для нас заслуживающим внимания и полезным, присоединяя сюда и ваши советы, которые мы, конечно, примем с сердечной благодарностью, и присылайте такие записки и заметки прямо его величеству королю, чем вы премного его обяжете.

Мирабо понял, что его отпускают. Он еще раз устремил на королеву пламенный взор и, подойдя к ней еще ближе, сказал дрожащим от волнения, но в то же время смелым голосом:

– Ваше величество, когда ваша высочайшая родительница, королева Мария-Терезия, удостаивала лично принять одного из своих подданных, то она никогда не отпускала его, не дав ему облобызать свою руку.

С непередаваемой грацией королева протянула ему руку.

– Поцелуй этот спасает монархию! – воскликнул Мирабо воодушевленно и с восторгом, голосом гордым и торжествующим, прикладывая на мгновение уста свои к белой руке королевы.

После этого он стремительно бросился в сад, где среди благоухания и пения птиц надвигался уже прелестный весенний вечер.

Когда Мирабо сошел с возвышения, на котором стоял павильон, ему показалось, что он заметил человека, быстро скрывшегося в кустах. Мирабо бросился за ним и узнал на убегающем форму национального гвардейца, но настигнуть человека, быстро исчезнувшего между деревьев, не смог.

С неприятным впечатлением, нарушившим только что испытанный им восторг, Мирабо приблизился к выходу, у которого его уже ждал ранее провожавший его камердинер, держа под уздцы верховую лошадь. Мирабо ехал по большой дороге медленно, опустив поводья. Вдруг он услышал сзади звук катящегося экипажа и голос графа де ла Марк, нагнавшего его и обращавшегося к нему с приветствиями и расспросами.

– Королева заболела от беседы с вами, – сказал де ла Марк. – Разговор так взволновал и утомил ее, что она должна была немедленно лечь в постель, как мне только что сообщила госпожа Кампан. Разве эта беседа была столь потрясающа?

– Должно быть, мой вид встревожил королеву, – сказал Мирабо и пересказал своему другу полное содержание разговора с Марией-Антуанеттой.

В старой церкви монахов-якобинцев на улице Сент-Оноре состоялось сегодня, около шести часов вечера, многолюдное собрание, едва вместившееся в тесном помещении. С недавних пор церковь была обращена в настоящий зал заседаний, продолговатый четырехугольник, по всем сторонам которого возвышались амфитеатром сиденья для членов якобинского клуба, как называлось со времени переселения в этот зал общество друзей конституции. По двум концам зала, амфитеатром же, возвышались трибуны для публики, с написанными на перилах большими красными буквами словами: «Vivre libre ou mourir!»[30] Позади находившегося в одном конце зала, на возвышении, президентского кресла виднелся алтарь, служивший, вероятно, ранее для церковных служб монахов-якобинцев. Теперь же на его средней и нижней части, на большой доске, изукрашенной всевозможными арабесками и символическими знаками, читались «права человека». На самом алтаре стояли бюсты Жан-Жака Руссо и Гельвециуса, с развевающимися над ними знаменами свободы, посреди которых находилась связка пик, украшенная гражданской короной, а на одной, выше выдвигавшейся пике, была надета красная шапка. По стенам висело несколько картин, на которых творческая кисть вдохновенного революцией художника старалась прославить взятие Бастилии и шествие парижских рыбных торговцев в Версаль. С другого конца зала, напротив алтаря, возвышалась ораторская трибуна.

Сегодняшнее заседание, привлекшее такой громадный наплыв, было вызвано не только предстоящим избранием нового президента клуба, но и чрезвычайным совещанием, которое было потребовано Мирабо от председательства. Он хотел открыто выступить против обнаруживающегося с некоторых пор тайного недоброжелательства к нему членов якобинского клуба и на вызванном им собрании выслушать взводимые против него жалобы, выступив немедленно со своей защитой и оправданием. Он называл трусостью тайком подкрадывающуюся против него инквизицию и требовал рыцарского суда, как приличествует мужам народа и свободы.

Такое открытое и мужественное решение Мирабо считал делом личной чести, тем более что республиканцы стали уже в своих нападках на него примешивать имя королевы, направляя против ее особы самые грубые и низкие подозрения по поводу свидания Мирабо с Марией-Антуанеттой в Сен-Клу. Уже на следующий день после его поездки в Сен-Клу в «Orateur du peuple», издаваемом свирепым Фрероном, появилась крайне дерзкая статья, в которой беседа Мирабо с королевой приводилась как измена народу, причем некоторые подробности этой беседы, хотя извращенные ненавистью, были верны. Из этого Мирабо убедился, что его разговор с королевой был подслушан, но тем сильнее испытывал потребность вызвать врагов своих на открытый бой, от которого ожидал для себя полного торжества.

Мирабо, по обыкновению, явился поздно в открытое уже президентом собрание. С ораторской трибуны Дюпор, один из самых яростных якобинцев, говорил о наступавшем для Франции и свободы положении вещей после принятого национальным собранием решения о праве короля объявлять мир или войну. Этим естественно создавался переход к новому, враждебному для народа положению Мирабо, парламентскому всемогуществу которого приписывалось то, что, несмотря на геройские усилия Барнава, Робеспьера и Петиона, такое решение национального собрания было брошено в лицо свободе и народу.

В ту минуту, когда имя Мирабо, еще не произнесенное, но готовое сорваться с уст оратора, приходило на ум каждому, в залу вошел Мирабо. Появление его, с некоторых пор весьма редкое, вызвало страшное волнение. Со всех сторон вырывались знаки неудовольствия, враждебные восклицания, даже угрозы. Но его необыкновенное спокойствие не было этим нарушено ни на минуту. Гордо выпрямившись, как всегда с ясным, даже приятным, выражением на лице, он направился к оставшемуся свободному месту, на которое сел, внимательно глядя на оратора. Все опять смолкло, и Дюпор, растерявшийся при появлении Мирабо, вновь схватил нить речи с удвоенною горячностью.

Теперь, говоря о человеке, захватившем парламентскую диктатуру в национальном собрании и тем проявившим деспотизм, крайне опасный для свободы, Дюпор произнес имя Мирабо. С грустью выполняет он данную всеми членами клуба присягу указывать на врагов свободы. Если же Мирабо может доказать, что он достойный уважения муж, то он, Дюпор, первый бросится к нему на шею.

Едва в мертвой тишине смолк голос Дюпора, как Мирабо медленно и спокойно взошел на трибуну, прося разрешения возразить несколько слов против такого обвинения. Затем сказал, что он сожалеет о том раздражении, с которым преследуют его лично здесь и в других местах, между тем в национальном собрании, настоящем месте подобной борьбы, на него никогда не нападали. Как всевозможные фразы, так и тайные насильственные действия против его имени и личности ничего не доказывают. Он требует определенного обвинения по пунктам, и тогда он убежден, что сумеет высказаться и удовлетворить своих сограждан.