Воскресение в Третьем Риме - Владимир Микушевич

Как сказано, Платон Демьянович не представлял себе реальной цены на «брюлики», выносимые им на продажу. (Слово «брюлики» он услышал впервые от Агаты Юрьевны.) Но Платон Демьянович не мог не обратить внимание, как она вся насторожилась, когда он принес ей перстенек с изумрудом. Агата Юрьевна принялась настоятельно расспрашивать его, нет ли у него еще таких камушков и, желательно, покрупнее. «Изумруды сейчас в большой моде», – доказывала ему она. Дело дошло до того, что одно время она перестала у него брать другие камушки, дескать, слишком упали на них цены. Агата Юрьевна даже познакомила его со своим оценщиком, экспертом, которого мало кто в Москве знал. Звали его Илья Маркелович Вяхирев, и обитал он в полуподвальной квартире все на той же Софийке, можно сказать, под боком у ЧК. Илья Маркелович один из последних представлял старинную династию московских скопцов (если можно назвать династией череду поколений, рождающихся от огненного лезвия). Платон Демьянович, вероятно, знал стихи Н.А. Клюева:

О скопчество – арап на пламенном коне,

Гадательный узор о незакатном дне,

Когда безудный муж, как отблеск маргарит,

Стокрылых сыновей и ангелов родит!

Одним из этих стокрылых сыновей и был Илья Маркелович, в духе своей династии искуснейший ювелир, а главное, непререкаемый оценщик драгоценных камней, с первого взгляда определявший настоящую цену брюлика и назначающий цену сообразно обстоятельствам не без лукавства и не без презрения к блудному стаду, как в его сужающемся кругу называли «внешних», то есть всех остальных. Илья Маркелович был высокий тучный старик с бритым наголо черепом, отвислыми щеками и высоким голосом, которым Илья Маркелович пел иногда псалмы и другие странные песнопения. Пел он их и на скопческих радениях, происходивших несколько раз в год, все в той же Мочаловке, на уединенной даче. Ради этих радений Илья Маркелович облачался в мирской сюртук и с радельным облачением в чемоданчике ехал на извозчике (а потом, наверное, и на такси) на Казанский вокзал. В своем полуподвальном, жарко натопленном жилище Илья Маркелович всегда носил один и тот же пышный, цветастый, ваточный халат, а голый череп его прикрывало что-то вроде тюбетейки, но тюбетейка эта, в отличие от настоящей, была на беличьем меху. С Ильей Маркеловичем в его полуподвальном затворе обитал, как полагается, «вьюнош», по имени Пронюшка, уже оскопленный. Когда Пронюшка проходил медицинскую комиссию в связи с военным учетом и его спросили, кто это с ним сделал, Пронюшка, глядя ясными очами в глаза вопрошающим, с готовностью ответил: «Не помню» и с такой же готовностью получил белый билет. Правда, белый билет у Пронюшки был с краснинкой, как тогда перешептывались, ибо Пронюшка не просто проживал у Ильи Маркеловича по соседству с Лубянкой, но и был туда вхож, по слухам, в любое время дня и ночи, даже чуть ли не оттуда носил своему наставнику горячее в термосе: особенным образом сваренные постные щи с маслинами. Эти щи варил ему будто бы особо искушенный повар, готовивший также и для высшего начальства. Мяса Илья Маркелович в рот не брал, позволяя себе только рыбу как правило красную («из уважения к власти», – шутил он своим высоким голосом, но белорыбицу тоже признавал). Вообще же Илья Маркелович питался инжиром, финиками, черносливом, всевозможными восточными печеньями, приносимыми ему все тем же неутомимым «вьюношем» Пронюшкой. Пронюшка постоянно раздувал самовар, так как Илья Маркелович пил чай непрерывно с различными вареньями, с изюмом и с медом: сахаром он брезговал. На его меню не сказывались никакие социальные передряги. Не было сомнений в том, что в Илье Маркеловиче лубянские соседи чрезвычайно нуждались, так как поиски алмазных россыпей или, проще говоря, брюликов в частных и не только в частных скрынях были важнейшим направлением их деятельности, и со временем работы у Вяхирева становилось все больше, особенно в тридцатые годы; Пронюшка оказался способнейшим учеником, успевал и самовар ставить, и щи с маслинами приносить, и оценивать брюлики, хотя в наиболее ответственных случаях без Ильи Маркеловича невозможно было обойтись.

Кроме Пронюшки, в покоях Ильи Маркеловича обитал огромный черный пес по кличке Баской (что значит по-сибирски «красивый»). Целыми днями Баской смирнехонько лежал у ног своего хозяина, зимой и летом обутого в мягкие пушистые туфли, однако рассказывали, что Баской однажды насмерть загрыз ловкого вора, ухитрившегося открыть замысловатый замок в двери. Иногда ночью Илья Маркелович выходил на улицу подышать свежим воздухом, и Баской непременно ему сопутствовал. Илья Маркелович никогда не водил своего пса на поводке. Баской и без того повиновался беззвучному, казалось бы, движенью хозяйских губ, чуть слышному свисту, даже взгляду. Редкие прохожие подолгу не могли позабыть эту странную пару в ночных московских переулках. Начитанные мальчишки пустили в ход кличку Баскервиль, называя так не то хозяина, не то собаку, чья настоящая кличка Баской казалась аббревиатурой от Баскервиля. Не могу удержаться от одного замечания. По-моему, нет никаких оснований полагать, что собаку Баскервилей пристрелил Шерлок Холмс и иже с ним. Застрелена была поддельная собака Стэплтона. А сверхъестественная, таинственная, призрачная, словом настоящая собака Баскервилей убила очередного Баскервиля, мнимого Стэплтона, а разве Стэплтон – не двойник Гуго Баскервиля, из-за которого, собственно, и явилась роковая смертоносная собака? Глядя на портрет Гуго Баскервиля, Холмс узнает в нем Стэплтона, вернее, в Стэплтоне узнает Баскервиля и говорит при этом фразу, существенную и для моих изысканий: «Изучая фамильные портреты, поневоле начнешь верить в доктрину реинкарнации».

Не знаю, зачем Агата Юрьевна привела Платона Демьяновича к Илье Маркеловичу и сама поспешно удалилась, оставив их наедине, если не считать Баского. Конечно, она не должна была водить своих клиентов к Вяхиреву, чья засекреченность требовала безусловного пиетета с ее стороны. По всей вероятности, она надеялась, что Вяхирев скорее, чем она сама, убедит Платона Демьяновича кое с чем расстаться, а в том, что у него кое-что есть, Агата Юрьевна не сомневалась. Илья Маркелович надел золотые очки, рассмотрел сквозь лупу очередной чудотворцевский изумруд и своим высоким голосом произнес: «Сам-Град!» Бог знает, через сколько лет Платон Демьянович снова услышал слово, слышанное им во младенчестве от синеокой няньки Софии. «Смарагд», – тотчас же поправился Илья Маркелович, напомнив, что смарагд – четвертый камень в основании Нового Иерусалима, возвещенного Откровением Иоанна Богослова. Илья Маркелович хлопнул в ладоши, его пухлые длани издали хлюпающий звук, и Пронюшка, будто того и ждавший за дверью, принес чаю с медом, с пряниками и с грушевым вареньем. За чаем Илья Маркелович обстоятельно рассказывал своему собеседнику о таинственных свойствах изумрудов, как будто он продавец, набивающий цену, а Платон Демьянович – покупатель, хотя дело обстояло вроде бы как раз наоборот. И Платон Демьянович не удержался; чтобы не остаться в долгу, рассказал гостеприимному хозяину древнее сирийское предание. Когда упал с неба Люцифер, сын Зари, называемый также Денницей, он лишился своего третьего глаза, в котором было его совершенство, уронил его, и глаз застыл смарагдом, изумрудом, из которого ангелы выточили чашу куда пролилась Христова кровь. Чаша эта – Грааль. Впрочем, Вольфрам фон Эшенбах говорит, что Грааль так и остался камнем, но камень этот может найти лишь тот, у кого кровь истинная, то есть тот же камень, растворенный в крови. Вся история заключается в том, что Люцифер ищет свой третий глаз и не может его найти, ибо Истинная Кровь была у Богочеловека, а не у него, и Грааль может найти лишь тот, у кого Sang Real, Кровь Истинная, кровь Богочеловека. Само око чисто, ибо оно принадлежало Люциферу когда тот был совершеннейшим ангелом, но если он завладеет своим оком теперь, миру придет конец, а кто найдет око Денницы и отдаст его Деннице, тот Антихрист. «Не потому ли так ценятся изумруды, что каждый из них может оказаться оком Денницы?» – спросил Платон Демьянович едва ли не в шутку, и в том же духе ему ответил Илья Маркелович вопросом на вопрос: