Превратности судьбы, или Полная самых фантастических приключений жизнь великолепного Пьера Огюстена Карона де Бомарше - Валерий Есенков

Голодные бунты во Франции бывали и прежде, однако в «Мучной войне» уже слышится сдержанный гул революции. В умах простого народа уже засветилась кровавым огнем идея поруганной справедливости, а следом за ней опаснейшая идея собственной власти восстановить справедливость и ввести подходящие цены, то есть обоюдоострая мысль о суверенитете, принадлежащем низам.

Правительство и король получают предупреждение, уже серьезное, грозное, но ни правительство, ни король не слышат его. Полицейские власти бездействуют, затем под видом зачинщиков хватают первых попавших под руку бедолаг и вешают несколько человек на вразумленье другим, натурально, не имея ни малейших доказательств вины. Правительство не замечает явной самоорганизации остервенившихся масс и по привычке объясняет событие заговором или подкупом злокозненных лиц. Генеральный контролер финансов подсчитывает убытки. Убытки превышают шестьсот тысяч ливров, сущие пустяки, если взять во внимание, что Мария Антуанетта в один день позволяет себе приобрести шесть грушевидных сережек из бриллиантов за триста шестьдесят тысяч ливров, а к ним браслеты на сто тысяч экю.

Бессильный урезать легкомысленные расходы Марии Антуанетты, Тюрго, натурально, страдает за каждый потерянный грош. В особенности его раздражают расходы на армию, которая даже в мирное время, шутка сказать, забирает около четырех процентов национального дохода, или, другими словами, на целую четверть опустошает бюджет. Он твердит, что армия разоряет финансы и что армия, хуже того, истощает национальные силы, точно вампир, причем он обнаруживает, что приходится содержать целые толпы высших офицерских чинов, которые слоняются без всякого дела.

Тем более министр финансов страшится войны. Колонки бестрепетных цифр неотразимо изъясняют ему, что войны предыдущих десятилетий, почти беспрерывные, подрывали экономическое развитие почти с тем же успехом, с каким его подрывали ненасытные любовницы прежнего короля. Министру финансов позарез нужен мир, иначе все его реформы, такие любимые, придется отправить ко всем чертям. Он твердит министрам и королю:

– Первый пушечный выстрел приведет государство к банкротству.

Понятно, что министр финансов готов проклясть Пьера Огюстена Карона де Бомарше, который именно в войне Франции за независимость американских колоний видит возможность расцвета французской торговли, а следом за ней и французской промышленности и французских финансов. Впрочем, министра финансов запрашивают в последнюю очередь. Хуже обстоят дела с военным министром, которым только что стал Сен Жермен, шестидесяти восьми лет, обаятельный, даже умный, что с военными министрами приключается редко, прошедший чуть ли не все европейские армии, славный отступлением при Росбахе, когда одним своим корпусом спас от разгрома всю французскую армию. Впрочем, о Росбахе нынче мало кто помнит, поскольку обаятельный Сен Жермен куда более известен жаркими конфликтами со всеми начальниками, которых когда-либо имел над собой. Он склонен к неожиданным, необъяснимым и скандальным разрывам с людьми, однако беспомощен перед королевой и королем. Он, бессильный затворник в своем кабинете до восьми, до девяти часов вечера, мечтает иметь первоклассную армию из рыцарей-офицеров и монахов-солдат, во имя чего становится усерднейшим реформатором из породы разрушителей и пессимистов. Он жалуется как-то раз Шуазелю, который зондирует почву на случай войны:

– Ваша светлость, у короля нет армии. В ответ на столь странное заявление Шуазель, которому до боли известно, куда тратится четверть бюджета, не может не спросить с ядовитой усмешкой:

– Куда же вы её дели?

В общем, это праздный вопрос. Сен Жермен без промедления принимается за свое безотрадное дело. Находя излишними привилегированные войска, он первым делом упраздняет серых и черных мушкетеров короля и отряд конных гренадер, затем сокращает собственную охрану и швейцарскую гвардию, не утруждая себя размышлением, довольно полезным, что это самые надежные из вверенных ему войск. Совершив этот подвиг, он больше всего хлопочет о том, чтобы его солдаты каждое утро слушали мессу.

Выходит, рассчитывать на армию просто нельзя.

Ещё сложнее оказывается договориться с Верженом. Насидевшийся на второстепенных местах посредственный дипломат, настрадавшийся на довольно ограниченном жаловании скупец, он впивается в министерское кресло с хорошим окладом и обширной казенной квартирой, одна обстановка которой стоит сто тысяч, не размыкаемой хваткой злого бульдога. Шарль Гравье страшится всего, пуще всего страшится как-нибудь промахнуться и ввязаться в военный конфликт, который всенепременно положит конец его вдруг так счастливо пошедшей карьере. Не рискуя пускаться в сложные комбинации, он желает любой ценой укреплять союз с соседней Испанией и не допустить разрыва с враждебно настроенной Англией, уже замахнувшейся сколотить мировую империю. Он довольно верно рассчитывает, что Франции союз с Испанией куда более выгоден, чем самой Испании, и готов кое в чем пойти на значительные уступки, поскольку корыстолюбивая Англия широко торгует с Испанией, чем и связывает себе руки на Пиренеях, тогда как с Францией у Англии руки слишком развязаны. Таким образом, Испания для Франции, по расчетам Вержена, может служить гарантией мира или неслабым козырем на случай войны. Когда же взбунтовались колонии и по Парижу поползли зловещие слухи о близкой войне Испании с Англией, а Франции ничего не останется, как присоединиться к Испании, русский посол Барятинский обращается к Вержену за разъяснением, и Вержен отвечает приблизительно так:

– Осмелюсь утверждать, что Испания ни прямо, ни косвенно не станет покровительствовать английским колониям, ибо этим она подала бы повод своим и чужим колониям оказывать такое же упорство и непослушание метрополиям, а мы, со своей стороны, очень далеки от того, чтобы тревожить Англию. Что касается до меня лично, то главнейшее мое старание всегда будет о сохранении мира и тишины.

Ну, о своей неутомимой тяге к миру и тишине дипломаты всегда разглагольствуют крайне охотно, это ещё ничего. Скверно же то, что по характеру Вержен мнителен, осторожен и подвержен философскому страху, самому ядовитому из всех видов страха, поскольку с точки зрения философской любая глупость на этом свете возможна и даже непременно случится, на глупости этот свет обильно горазд. По этому поводу Вержен изъясняется так:

– Истина, которую нельзя не признать, хотя она и кажется тривиальной, гласит: чем дольше тянется мир, тем меньше вероятности, что он продлится ещё какое-то время. У нас с Англией мир уже тринадцатый год. Стало быть, на устойчивость мира полагаться нельзя.

Это «стало быть» тут замечательно. С такой логикой сладить нельзя. Все-таки Вержен надеется как-нибудь извернуться и протянуть мир до последней возможности, однако своим философствующим оком предвидит, что никак извернуться нельзя, поскольку в действиях противной стороны ни малейшей, то есть философской, логики нет. Сами судите:

– Затруднения английских министров могут миновать или, наоборот, возрасти до такой степени, что принудят правительство направить нежелательное возбуждение праздных умов на внешние проблемы, а тут у англичан Франция всегда на уме. Стало быть, мы можем оказаться втянутыми в войну даже вопреки воле лондонского двора.