Шолох. Теневые блики - Антонина Крейн

Вдалеке, на том берегу пруда, мне на мгновение почудилась фигура Лиссая в белой пижаме. Но нет — показалось. Никто, кроме этого видения, не тревожил покой этой части острова. Здесь были лишь бабочки и кролики, павлины и пчелы, круги на воде и искорки магических разрядов, отскакивающих от пальцев Полыни.

Куратор проскользнул в Храм через низенькую дверь для прислуги. Я сделала последний, самый опьяняющий глоток цветочного воздуха и ринулась за ним.

Мир вокруг тотчас заполнился прохладой и тишиной. Мы гуськом пошли по белокаменному коридору. Внемлющий шагал абсолютно бесшумно. В неверном свете редких ритуальных факелов, горящих даже днем (никакой экономии!), куратор иногда «мигал», на долю секунды растворяясь в воздухе.

Я, знаете ли, довольно часто вру. Не потому, что люблю это дело, а просто потому, что так случается. Иногда сказать неправду легче, иногда — быстрее. Иногда так и тянет преувеличить или преуменьшить красочности рассказа ради. А зачастую мне просто не нравится соглашаться с людьми — душа требует спора.

Так, несмотря на то, что я сурово отчитала куратора в кабинете, на самом деле я сгорала от любопытства: какая такая ерунда творится с Полынью? Где его ноги? Почему он мигает? И, небо голубое, откуда у него эта запредельная, как он выразился, магия?! Мои колени до сих пор тряслись после скоростной поездки.

Я глубоко вдохнула и выдохнула. Раз, другой. Сейчас это неважно.

Мы, между тем, дошли до конца коридорчика и оказались перед тяжелой бархатной портьерой. Давным-давно, в детстве, я была в этом храме. Поэтому я догадывалась, что за портьерой начинается основное помещение: огромный вытянутый зал с купольным сводом, круглые витражи окон, резные скамьи и разноцветные свечи. Необычные мраморные шипы, символизирующие постулат «сквозь тернии к звездам», выступали из дальней стены, напоминая пещерные сталактиты. Тяжелые чаши с ритуальной водой были подвешены на длинных цепях вдоль алтарного пространства. Колонны, напоминающие стволы деревьев, под диковинными углами убегали вверх, к своду, где со старинной мозаики на прихожан смотрели непроницаемые лица шести хранителей.

Полынь замер перед портьерой и обернулся ко мне. Приложил палец к губам.

— Ни звука, — беззвучно предостерег Полынь. Он замер, прислушиваясь.

Там, в помещении, раздались шаги — металлическое клацанье набоек по мраморному полу. Где-то задвинули засов, заскрипели ставнями — и вновь шаги. Затем раздалось пение.

Кто-то пел колыбельную лесную песню на языке древних пределов — о том, как по весне птицы пускаются в пляс, и облака расходятся на небе, о том, как поляны радуются каждой новой травинке, а сердце человеческое очищается после признания в грехах. Пел о том, как сладко найти прощение и насколько легче дышится после того, как скажешь правду, как в сердце твоем распускаются цветы. Почки берез набухают светло-зеленым цветом, дубовая кора уплотняется и свежеет, корни граба крепнут под землей…

Песня магически действовала на меня. Я будто засыпала, успокаиваясь и расслабляясь.

Голос поющего был знакомым.

— Это поет Дахху? — тихо спросил Полынь, выдергивая меня из сладкого сонного омута.

— Нет, — покачала головой я.

Куратор кивнул, а потом неожиданно рванул портьеру в сторону и бросился в зал. Я — за ним.

В дальнем от нас конце храма, посередине алтарной зоны, сияющей всеми оттенками золота, лежал Смеющийся. Лицо и обнаженный торс Дахху были покрыты порезами, штаны — порваны. И без того бледная кожа друга отливала мертвенно-зеленым. Дахху покоился на спине, руки раскинуты по сторонам. Шарф и шапка куда-то запропастились. Крупные шрамы на шее, седые волосы на макушке, которые друг так старательно прячет — все на виду. И тут же — синяки, насыщенные фиолетовые синяки. Наравне с порезами — свидетельства Ночной пляски. Какой кошмар.

Рядом с Дахху на корточках сидел мужчина в коричневом монашеском балахоне с капюшоном, скрывающим лицо. Мужчина пел, и звуки его песни снова чуть было не пленили меня. В руках у маньяка была малярная кисть, мокрая от черной краски, ведро с которой стояло тут же. Убийца рисовал этой краской странные закорючки на груди Дахху, слегка отстраняясь после нанесения каждой из них — будто бесконечно любовался проделанной работой. Краска маслянисто подблескивала на свету, ластясь и лоснясь, как живая.

Но вот треск отдернутой Полынью портьеры разорвал тишину, будто летний гром тихую ночь, и маньяк понял, что ему помешали.

Полынь сразу начал творить какое-то заклинание, разбегающееся серебристыми сполохами у него между пальцев. Сполохи собирались в сгусток жужжащей энергии над головой куратора, который с неумолимостью шторма поплыл вперед, разрастаясь вверх и вширь. Похоже на колдоваской улей.

Помню-помню. Горестная Кара Табахати. Старинное боевое заклинание, котором в годы учебы мне так и не удалось им овладеть, несмотря на все попытки.

Маньяк лишь мельком взглянул на улей.

А потом выхватил из рукава мантии длинный узкий кинжал и воткнул его в шею Дахху. И тотчас продолжил рисовать, уже не сильно заботясь о ровности мазков. Заклинание Полыни быстро набирало силу, шипя и треща на весь храм, я, вскрикнув, бросилась бежать к Дахху, но маньяк не дергался.

Быстро, технично делал свое дело. Хладнокровная тварь.

Я увидела фонтанчик крови, начавший биться из шеи Дахху. Мне показалось, будто меня накрыло волной свинцово-серого моря, нет, океана. Глаза затянуло мутной пленкой, храм поблек, и лишь фигуры Дахху и маньяка выделялись пульсирующими пятнами прямо по курсу. Не отдавая себе отчета в том, что делаю, я остановилась посреди зала, вскинула прямые руки вверх и заорала.

В этом крике было куда больше силы, чем в любых заклинаниях.

Здание содрогнулось от мощного точка. От меня разбегались прозрачные волны, будто круги по воде от брошенного камня. Убийца и Полынь разлетелись по разным сторонам, как тряпичные куклы. Куратор ударился затылком об угол скамьи и затих, его заклинание, тихо булькнув, схлопнулось. Старинные фрески алтарной зоны начали покрываться трещинами.

Не опуская руки, я, чеканя шаг, пошла вперед, к завалившемуся на бок маньяку, и продолжала орать, орать так, будто только что родилась, будто от силы моего крика зависит все будущее мира. Купол храма тихо гудел, как гонг после удара. Факелы в статуарных лакунах гасли один за другим. Со стен начали срываться канделябры, стали падать иконы, разбиваясь от пол. В помещении резко потемнело.

Я приблизилась к скорчившемуся на полу убийце, и, присев на корточки, сорвала с него капюшон.

На меня смотрело красивое, пропорциональное лицо Анте Давьера. Совершенно спокойное лицо. Не поднимаясь, предприниматель с силой впечатал мне кулаком в скулу. Тяжелый перстень рассек мою кожу. Я потеряла равновесие и завалилась на спину. Анте прыгнул сверху, снова занеся руку для удара, но мне удалось откатиться вбок, уворачиваясь.

Перекувырнувшись и вскочив на ноги, я резко выбросила раскрытые ладони вперед и очертила ими два больших круга, всю свою волю, всю свою ненависть направив на то, чтобы почувствовать внутри себя извечный танец теневых бликов. Здание мелко затряслось, паукообразные трещины покрывали уже все стены, пол, потолок. Один из сталактитов композиции «сквозь тернии к звездам» с грохотом обвалился, едва не разбив черепушку Полыни.