Московская сага. Тюрьма и мир - Василий Аксенов

Экое, право, чудо эти новые долгоиграющие пластинки: наодной стороне двадцать пять минут Сороковой симфонии Моцарта! Блаженныймоцартовский час царил на чердаке в Кривоарбатском переулке. Сандро сидел ухолста, интенсивно, почти как дирижер, работал кистью. В эти минуты он забывало том, что почти слеп, и ясно впечатлял новое и ярчайшее, хотя слегка все-такипо краям размазанное воплощение Нининого цветка. «Ну что ж, он теперь хотя быне видит, как я старею, – говорила Нина Ёлке в такие вот минуты, когда онивдвоем лежали с сигаретами на антресолях. – Или, скажем так, почти невидит». Лежание с сигаретами на широченной, застеленной тифлисским ковром тахтестало любимым времяпрепровождением сдружившихся после несчастий прошлого годаженщин. Часами они теперь могли беседовать, повернувшись друг к другу, поставивмежду собой пепельницу, телефон, чашки с кофе, а нередко и пару отменных«наполеонов» из «Праги». Если Нине звонили, Ёлка брала книгу и читала, краемуха прислушиваясь к саркастическим интонациям матери. Эти интонации немедленнопоявлялись у Нины, как только звонил кто-нибудь из братьев писателей. На какуюбы тему ни шел разговор, голосом она невольно как бы старалась передать однукардинальную идею: все мы не что иное, как полное говно, уважаемый коллега.

Полгода уже прошло после того, как Ёлку привезли в черномавтомобиле с Николиной горы, и вот только сегодня, под январскую серую иветреную погоду с налетающими по крышам к окнам мастерской снежными вихрями,она заговорила о Берии.

– Если ты думаешь, что он там меня терзал, то оченьошибаешься, – вдруг сказала Ёлка матери. – Он мне все время в любвиобъяснялся, знаешь ли. Включал свою американскую радиолу и под классическуюмузыку читал стихи, часто Степана Щипачева...

– Пытка, пострашнее многих, – вставляла тут Нина.

– Брал мою руку, целовал от ладони до локтя, –продолжала Ёлка, – и читал: «Любовью дорожить умейте, с годами дорожитьвдвойне...» Иногда что-то по-грузински также читал, и это звучало даже красиво.Когда выпивал, пускался в какие-то туманные откровения: «Ты моя последняялюбовь, Елена! Я скоро умру! Меня убьют, у меня столько врагов! Я имел тысячиженщин, но никого до тебя не любил!» Вот в таком духе, воображаешь? –Голос Елены дрогнул, ладонью она прикрыла глаза и губы.

– Крошка моя, – прошептала Нина и стала ее гладить поголове. – Ну, расскажи, расскажи мне все. Тебе будет легче.

– Знаешь, я была там, на этой даче, все время в каком-тостранном состоянии, – успокоившись, продолжала бывшая пленница. –Какая-то апатия, заторможенность. В теннис охотно поигрывала, пьесы начинала ибросала, днями бродила в каком-то полубессмысленном состоянии по саду подприсмотром любезнейшей сволочи... Могли бы и не присматривать, между прочим:мне ни разу в голову не пришло убежать. И на него я совсем не злилась.Мерзость, но я даже стала ждать его приездов. Он мне говорил: «Елена – то естьон произносил „Элена“, – ты уж извини, что я тебя увез. Посмотри на меня исама реши: разве могу я, как нормальные люди, ухаживать за девушками?» В такиеминуты я даже смеялась: он был забавен, лысый, круглый, очкастый, такойкомический персонаж из иностранного фильма...

– Боже мой, – прошептала Нина, – они тебе там,очевидно, что-то подмешивали в пищу, что-то расслабляющее волю.

Ёлка вздохнула, закусила губу, опять попыталась спрятатьсяза собственной ладонью.

– Наверное, наверное, – пробормотала она. – Ой,мама, почему же мне самой это ни разу в голову не приходило?

Нина опять ласкала свою единственную, длинноногую «крошку»,гладила по волосам, щекотала затылок, даже целовала в нежнейшую, как известно,никогда не стареющую тряпочку тела, то есть в мочку уха.

– Послушай, колючка, – сказала она, – давайпоговорим на самую интимную тему. Насколько я понимаю, до этого ты быланевинной, да? Скажи, он... ну... он, ну, спал с тобой, то есть, ну, прости загрубое слово, он ебал тебя?

Задав этот вопрос, Нина вся окаменела: вопреки всему, онаотказывалась верить, что первым мужчиной ее «крошки колючки» оказался монстр.Ёлка уткнулась ей носом в грудь, разрыдалась. Вот наконец и подошло то, к чемуобе женщины так осторожно подбирались все эти месяцы во время лежаний с кофе исигаретами на антресолях. Обе понимали, что без этого разговора им непреодолеть отчуждения, возникшего еще несколько лет назад, когда Ёлка тольколишь начала подходить к «возрасту любви».

– Ну, мамочка, я же ничего не понимаю в этом, –бормотала Ёлка. – Я до сих пор не понимаю, что у меня там... Я многого непомню, ну, просто не помню совсем... В первое утро я проснулась совсем голая,белье было порвано, и там как-то жгло, а потом, на даче, он как бы со мнойиграл, ну, как с котенком, гладил, залезал в лифчик, в трусы, потом уходил,почему-то очень мрачный, даже как бы трагический. Однажды, пьяный, набросился,затыкал ладонью рот, обмусолил всю губами... невыносимый, совершенно кошмарныйзапах чеснока... начал ноги раздирать, совал туда руки, может быть, и ещечто-то, но у меня тогда была, ну, ну, в общем, ну...

– Ну, менструация, детка моя, – сказала Нина.

«Боже мой, – подумала она, – если бы она знала,какой я была в ее возрасте, какими мы все были, паршивки, со всем этим нашимколлонтаевским вздором, с антропософией и „стаканом воды“. Почему я ей никогдане рассказывала об этом? Почему я просто-напросто не нарисовала ей всю этуанатомию на бумаге: вот член, вот влагалище, клитор, плева?.. Все так просто ивсе так... все как?.. Я сама ни черта не понимаю, как все это... Что нам с этимсо всем делать...»

– Ну да, менструация, – продолжала Ёлка. – Вобщем... потеки, пятна, все вокруг заляпалось, меня затошнило, когда эта жабаиз себя исторгла... там все перемешалось, запахи просто рвотные, и он уперся,что-то гнусное вопя по-грузински... я только запомнила «чучхиани, чучхиани»...Вот так это было, мамулечка, а на следующий день меня уже отвезли домой... Такчто я так ничего и не поняла, и никогда не пойму, потому что больше никогда вмоей жизни не будет ни одного мужчины.

– Да ты с ума сошла, дуреха! – воскликнула Нина.

– Ничего мне не говори больше об этом, – решительно,как прежде, сказала Ёлка, – это уже решено раз и навсегда. Знаешь, в тотдень я ушла с тенниса с одним мальчишкой. Он мне колоссально понравился, я,может быть, даже влюбилась. Я как раз его ждала у метро, когда меня поволокли кмашине. Знаешь, я такую испытывала радость, когда его ждала, вся жизнь вокругкак будто трепетала для меня и для него, все ощущалось с такой остротой:солнце, тени, ветер, листва, камни домов... Ну, словом, теперь я понимаю, чтотакое со мной больше никогда в жизни не повторится, потому что я «чучхиани»,что, как ты знаешь, по-грузински означает «грязная»...