Семь корон зверя - Алла Дымовская

Достать же покусившихся на семейное добро было делом несложным, да и кураторы в случае чего помогли бы. Так что не спасут ребят ни казахские степи, ни занзибарские джунгли. Но для осуществления возмездия как минимум надо было установить личности шутников. Тут уж пришлось задействовать все связи по полной программе.

Не осталась в стороне и мадам. Курятников, как персона, знающая почти все о разбойной Москве, как о владетельной, так и о гастрольно-залетной, мог быть весьма и весьма полезен. Поручение было несложным и отвечало и некоторым личным мотивам мадам. Хотя роман ее с Аполлинарием Игнатьевичем был в некотором роде неожиданным и для самой Ирены. Отношения ее с новоиспеченным полковником хоть и походили внешне на трепетное и нежное обожание мадам покойного Чистоплюева, по сути же были совсем иного рода.

В отличие от убиенного депутата, обжоры и бабника, Курятников вовсе не вызывал у Ирены физического отвращения, а скорее наоборот. Особенно пикантным и возбуждающим обстоятельством неожиданно явились для мадам его погоны. Приручать, а впоследствии и повелевать высоким офицерским чином из блюстителей правопорядка оказалось захватывающе и приятно. Да и сам Курятников, как мужчина, по мнению мадам, был хоть куда, но, конечно, не то что Ян. Впрочем, Балашинский для Ирены представлял отныне зеленый виноград из басни и вечный жупел перед глазами. Ирена же в последнее время все чаще расценивала поведение Яна по отношению к ней как прямое предательство. И чувство мести все настойчивее стучало в двери. С точки зрения мадам, у нее были основания впустить это чувство внутрь. Но объяснить и понять мотивы, коими руководствовалась в этом случае Ирена, можно было, только зная далекое и недалекое прошлое Ирочки Синицыной.

Из всей семьи только одна Ирина Аркадьевна Синицына родилась и всю свою жизнь, до недавнего времени, проживала в южном городе Сочи, который, собственно, можно было считать и городом рождения их необычной общины. И проживание ее в этом знаменательном для семьи месте с детства было неблагополучным.

Мать Ирочки, Людмила Ивановна Синицына, впрочем, так и оставшаяся до конца своей жизни для людей, ее окружавших, просто Люськой, служила официанткой-разносчицей в Доме актера. Девка разбитная, видная и в теле, к тому же имеющая на иждивении инвалида-мамашу, наполовину парализованную алкоголичку, Люська не брезговала и оказанием сексуальных подпольных услуг прибывшим на отдых одиноким постояльцам. Многие из них, в особенности личности известные и знаменитые, за Люськино веселое общество щедро платили. Впрочем, тем же ремеслом промышляла чуть ли не половина женского персонала пансионата, кроме древних старух сторожих и администрации. С последними же девушки по справедливости делились.

Маленькая Ирочка родилась, когда Люське было уже под тридцать. Бабка-инвалидка к тому времени два года как померла, и Люська с дочерью остались в ненарушаемом одиночестве. Кто был фактически Ирочкиным отцом, Люська наверняка определить так никогда и не смогла, одно не вызывало у нее сомнений – папаша точно принадлежал к отдыхающему контингенту пансионата. Люська, прикинув в уме обстоятельства, грешила на двоих: лысого администратора одного из столичных театров, прибывшего поправлять душевное равновесие, и блондинистого, голубоглазенького гримера с «Мосфильма», завладевшего престижной путевкой лишь оттого, что был ноябрь месяц и хронический несезон. С мальчишки материального прибытку имелось не много, но на безрыбье, как говорится, и рак – рыба. К тому же гример лет от роду насчитывал никак не больше двадцати пяти, да еще научил Люську неотразимо скрывать ранние морщины под умело наложенной, пусть и простенькой, косметикой.

От мамки-покойницы Люське достался в полное владение саманный домик в Мацесте, с прирезанным к нему небольшим огородом. Домик, пусть и неказистый на вид, имел две смежные между собой, хоть и небольшие, комнаты и пристроенную к нему деревянную, неостекленную веранду, выкрашенную зеленой заборной краской и жутко скрипучую. Зато неоспоримым достоинством усадьбы являлся проведенный в дом всамделишный водопровод, так что не нужно было бегать с ведрами на близлежащую уличную колонку. В смысле остальных удобств в домике наличествовали лишь свет и АГВ, туалет отдельно сосуществовал в виде щелястой деревянной будки напротив ветхого сарая. Люська все собиралась поставить в чулане газовую колонку для нагрева воды и завести настоящую городскую ванну, но, конечно, так никогда и не собралась, что в отсутствие в их доме постоянного мужчины было неудивительным. Оттого мыться по генеральной программе приходилось в душевой пансионата, по мелочи же грели воду на плитке в тазу.

Огородишко же, невеликий размерами, Люська содержала в порядке. Тут тебе и зелень, и огурец с помидором, и даже кабачок, и на рынке тратиться не надо. Курей и прочей домашней живности Люська не заводила. Негде, да и возиться было неохота. Целый год с нескольких куриц не прокормишься, только больше денег на зерно изведешь. Да еще подспорьем были пышные кусты малины, которые, собственно, в отсутствие всякого иного ограждения отделяли Люськин участок от соседних, и абрикосовое дерево, росшее сбоку от веранды, дававшее тень и сочные плоды в урожайный, без заморозков, год. Варенье, абрикосовое и малиновое, Люська каждое лето варила исправно.

Не то чтобы Люська недолюбливала свою случайно образовавшуюся дочурку, все же живой человечек рядом, но и особенными материнскими заботами Иришке не докучала. По-своему Люська, безусловно, привязалась к девочке, хоть и родила ту по бабскому недомыслию, но вот возиться с несмышленышем было ей недосуг. Опять же соседи и всяческие Люськины знакомые. Прижитый неизвестно от кого ребенок доброй славы одинокой женщине никак не добавлял. Оттого росла маленькая Иришка вольно, как полевой сорняк. Без надлежащего досмотра и дисциплины. А до школьного времени так и попросту на улице. Матери ее и в голову не приходило определить девочку хоть в самый что ни на есть завалящий детский сад, ведь никак не обойтись было при устройстве без хождений и хлопот, с просьбами и унижениями, а ничем таким Люська не собиралась себя обременять. Когда Иришке стукнуло три года, мать отказалась и от услуг соседской досужей старушки, за двадцатку в месяц приглядывавшей за малышкой. Так, по необходимости, Ирочка Синицына с раннего детства сделалась совершенно самостоятельной. Уходя на службу, частенько включавшую в себя и ночное время суток, Люська оставляла Иришке еду: закутанную в огрызок одеяла кашу и бутерброды с вареной мокрой колбасой, иногда и плитку шоколада – дополнительный презент от постояльцев. Иногда, мать, измотанная жизнью и ночными удовольствиями, про еду забывала, и тогда Ирише приходилось выкручиваться самой. Пока была совсем маленькой и не освоила еще простейшую премудрость приготовления той же каши из перловой и манной крупы, Иришка перебивалась огородом и вояжами по сердобольным соседям. Те кормили ребенка охотно, словно в назидание и в укор, в куске никогда не отказывали, иногда чужая мать или бабка, вздохнув, гладила бесхозную Иришку по голове и на прощание совала в руки пряник или домашний пирожок. Но Ириша, когда и умышленно спекулировавшая на соседской доброте, однако уже и в маленькие свои годы осознавала, что в ее положении есть что-то некрасивое и позорное. При ее появлении взрослые зачастую шушукались, а отцы хлебосольных домов, где христарадничала Иришка, лишенные женской тактичности, позволяли себе и грубые шутки, высказываемые маленькой незваной гостье прямо в лицо. «Яблоко от яблони, мать таскается, и эта туда же» – составляло еще самый невзыскательный репертуар.