Пардес - Дэвид Хоупен

Винтер, я поймал его настороженный взгляд. – Нам пора, если мы… не хотим опоздать на ужин.

Она кивнула, он отошел.

– Такое чувство, что он слышал обо мне, – заметил я, едва мы вновь остались одни.

– Да. Впрочем, как и все, Гамлет.

Меня так и подмывало сказать: как бы я хотел, чтобы меня не было. Но вместо этого произнес:

– Понятно.

* * *

Вечером меня посетила Ребекка.

– Я решила дать тебе еще один шанс сказать правду, – объяснила она. В дом заходить отказалась, и мы пошли прогуляться по той самой улице, по которой они с Ноахом бродили туда-сюда каждый пятничный вечер, той самой улице, на которой они впервые поцеловались, той самой улице, по которой, думала она, в не таком уж необозримом будущем станут бегать их дети. – Знаешь, все советуют мне порвать отношения. Но это как-то неправильно. Вряд ли этого… вряд ли Ноах это одобрил бы. Ради меня, Ари. Ради меня, скажи правду. Пожалуйста, мне просто… нужно наконец услышать правду.

Я рассказал ей все, что мог объяснить логически. Но без толку. Как я ни клялся, она не поверила, что кислоту мы приняли не по своей воле, что мы плохо помним ту ночь, что мы очнулись, а он уже мертв.

– Что ты скрываешь? – Она закрывала лицо руками, она кричала. – Я не понимаю, что вы все от меня скрываете?

Как объяснить ей, что я видел? Как помочь ей понять то, чего я сам не понимал?

Она остановилась как вкопанная, повернулась ко мне:

– Мне плевать, что думают София, Блум, Эдди и Синтия. – Она перестала плакать. Приблизила лицо к моему лицу. – Мне плевать, что думают остальные.

Я попятился от нее.

– Я не… о чем ты, Ребс?

– О том, что я больше тебе не верю. О том, что я… ошиблась в тебе. Мы все в тебе ошиблись. Ты не такой, каким кажешься, Ари. Ты… Как только ты появился в нашей жизни, все изменилось.

Ребекка ушла прочь по Милтон-драйв, скрылась из виду. Мне отчаянно не хватало Ноаха. Я стоял под уличным фонарем, привыкая к новому бесконечному одиночеству.

* * *

Через несколько дней, как я и предполагал, позвонила София. Сначала спросила, как я держусь. Так себе. Кайла у меня? Нет, и София это знает. Бездыханная тишина. Чуть погодя: со мной кто-нибудь есть? Родители? Амир? Да, соврал я. Да, конечно. А как она?

– Наверное, можно сказать, что я стараюсь удержать жизнь от распада.

– Поздновато, пожалуй, – заметил я. – Всем нам.

– Люди волнуются за тебя, Ари. Амир часто звонит. Спрашивает, не знаю ли я, как ты там, просит позвонить тебе.

Я выключил громкую связь, прижал телефон к уху.

– Знаешь что, Соф? С тех самых пор, как это случилось, я хотел одного – просто… оплакать его. Черт подери… – Злость преходяща, время преходяще, несправедливость преходяща, а самое главное – тело мое преходяще. – Я хотел оплакать его вместе с тобой. Но почему? Почему у меня такое чувство, будто ты единственный человек на свете, кто понимает?

– Ари.

– Почему я вечно… почему мне так отчаянно хочется урвать еще одну, последнюю секунду счастья с тобой? – Я примолк, прикусил губу. – Почему ты не пришла, когда я нуждался в тебе?

– Я не вполне понимаю, как… – Я слушал ее дыхание, телефон сиял у щеки. – Тебе-то это зачем, Ари? Зачем ты все время меня идеализируешь? Так… так непосильно. Ты с самого начала превратил меня в некое… даже не знаю… совершенное существо – просто потому, что ты решил, будто я нужна тебе. Просто потому, что та, кого ты выбрал, обязана быть особенной, правда? Обязана менять мир, обязана…

Несколько месяцев назад на занятии с рабби Блумом мы обсуждали “парящего человека” Авиценны. Заточенный в персидской крепости, Авиценна изображает человека; этот несчастный случайно явился на свет и всю жизнь висит в воздухе. Он не чувствует своего тела, но при этом все равно обладает самосознанием и способен осмыслить себя. Слушая тихий голос Софии – произвольный набор бесплотных звуков, – я падал, и падал, и падал, как этот парящий человек, пучок импульсов и ощущений, бессмысленно трепещущий в хаосе материи, навсегда удаленный из мира людей.

Постепенно я осознал, что в трубке опять тихо.

– София?

Она кашлянула на другом конце.

– Я сказала, что на следующей неделе уезжаю в Нью-Йорк.

Я нахмурился:

– Уезжаешь? Уже?

– Мне надо разобраться с документами, освоиться…

– Ясно.

– Мне нужно убраться отсюда. (А как же любовь к родному дому?) И возвращаться я не хочу.

– Я тебя не виню, – сказал я. – То есть ты звонишь попрощаться.

– Да, – ответила она. – Попрощаться.

– Но я… – Я уже не понимал, шепчем мы или кричим.

Нерешительное затишье.

– Что, Ари?

– Я хочу, чтобы ты знала… (Ее льдисто-серый голос. Ее переливчатые глаза, что я рассмотрел перед рассветом, посреди незнакомых очертаний моей комнаты. Ее безграничное одиночество, величественное, манящее одиночество, что хуже моего, и его ничем не заполнить.) Пожалуйста… я говорю правду, Соф. Я имею в виду – о том, что случилось с Ноахом.

– Я верю тебе, – не колеблясь, ответила она. – По крайней мере, я в этом не сомневаюсь. Но с тех пор как вы вернулись, я каждый день пытаюсь убедить себя в одном.

– В чем?

– Что ты не такой, как он.

Глаза мои попытались заплакать, но тело словно забыло, как это делается, и это меня удивило, учитывая, что последний раз, насколько мне помнилось, я плакал не так давно.

– Я… я не такой, как Эван.

После длиннейшей паузы:

– Я люблю тебя, Ари.

– И я тебя люблю.

– Прощай, Гамлет.

Она повесила трубку.

* * *

Родители хлопотали. Нашли покупателя на дом, сняли квартиру в Бруклине. Они были готовы возвращаться, даже мать. Я спросил когда. В ближайшие недели, ответили они, после того как я уеду в колледж. Я сказал: втроем нам будет тесно в квартире. Они ответили, что планируют жить там одни.

На той же неделе мне позвонил Амир.

– Ари, – выпалил он: я пропустил несколько гудков и лишь потом взял трубку, – где ты?

Ранний вечер. Я был дома, я погружался в очередной медикаментозный туман. На коленях лежала раскрытая “Исповедь” Августина, хотя я не помнил, как взял ее с полки.

– А что?

– Мне нужна твоя помощь.

От отчаяния в его голосе меня подбросило.

– Что с тобой?

– Ничего, это… Эван.

– Эван?

– Он получил отказ.

– Из Стэнфорда?

– Ага.

Скорбь пожирает себя изнутри. Я закрыл Августина.

– Ну и ладно, – ответил я, – пусть катится к черту.

– Ари, послушай меня. Он в ярости, он… это страшно. – Опять то мрачное