От Северского Донца до Одера. Бельгийский доброволец в составе валлонского легиона. 1942-1945 - Фернан Кайзергрубер

Тот, что поменьше и у которого сейчас в руках коробка с парикмахерскими принадлежностями, поворачивается к надзирателю и спрашивает: «Начальник, у него хорошая стрижка, совсем короткая. Его действительно нужно обрить?»

«Не надо, и так сойдет», – отвечает тот. Так я избежал стрижки под ноль! И правда, я только сегодня днем заходил к парикмахеру. Видимо, раз «начальник» проявил ко мне снисхождение, остальные почувствовали себя обязанными поддержать его? Не уверен, но за все время своего пребывания здесь я больше не буду объектом дурного обращения. Что заставляет меня временами испытывать смущение. И вовсе не потому, что я мазохист, а из-за других заключенных, подвергающихся регулярным побоям. И все же странно испытывать неловкость оттого, что тебя не бьют, как других! Интересно, как называют подобный синдром?

Потом меня отводят через вторую дверь канцелярии в помещение, где уже находится 30 заключенных. Они стоят, сидят на полу или присели на корточки. Один из них неподвижно сидит на грязном соломенном матрасе. Пол выстлан бетонными плитами для мостовых, в беленых стенах два крошечных окошка, очень высоко и без стекол, которые пропускают мизерное количество света. За исключением забранного решеткой кусочка неба, больше ничего не видно. Здесь всегда полумрак! Это старый склад стекольной фабрики, слегка приподнятый над уровнем двора. Воняет средством для дезинфекции. Я хорошо различаю запахи, а запах креолина целых пять лет будет присутствовать практически везде!

Немного погодя ко мне подходят сначала один, потом второй, затем еще несколько заключенных. В тюрьме вновь прибывший – всегда событие! С ним доносится слабое дуновение свободы, последних часов его свободы. Из моих знакомых здесь Й. Леклерк, с которым я был в Валлонской гвардии в 1941 году, и бывший военнопленный, Сервье, пришедший в легион в 1943 году прямо из немецкого лагеря для военнопленных. Есть еще пожилой человек, которого я не знаю, но который знает меня, друг семьи моей невесты, некий П. Не так много знакомых, но это и понятно, ведь я не местный. И я рад встретить друзей по несчастью, с которыми отлично поладил. Они рассказали мне о жизни здесь, о здешних подвохах, обо всем, что мне полезно знать, а также обо всем, что случилось и что они испытали и пережили!

Те, у кого есть хоть какое-то имущество, сложили свои жалкие обноски вдоль стены, однако большинство здесь такие же, как я, – у них нет ничего. Посещения крайне редки, или их вовсе нет, почти ни к кому из заключенных никто не приходит. На 30 человек всего с десяток матрасов, поэтому большинство спит прямо на влажных бетонных плитах. Для меня находится только одно место, рядом с человеком, сидящим на матрасе, на которого я сразу же обратил внимание. Совершенно неподвижный, словно впавший в спячку. Спрашиваю товарищей, за что он попал сюда. Леклерк говорит, что это отец Б.! Отец того самого камрада, с которым я столкнулся в Вервье и который просил сообщить его отцу, если я вдруг того встречу, о его отъезде в Бретань во Франции. Что за невероятная цепь совпадений! Тогда мне в голову даже не приходила мысль о поездке в Шарлеруа и, более того, я понятия не имел, что собой представляет отец Б.!

Однако это далеко не радостное совпадение. Леклерк и другие рассказывают, что бедного старика, которому около 60 лет, если не больше, постоянно избивали и пытали на протяжении нескольких недель. Днем и ночью надзиратели уводили его, чтобы бить и мучить. Заключенные часами слышали крики несчастного, пока у того не кончались силы или пока он не терял сознание. Они хотели заставить его сказать, где его сын, но он не знал. А я, к своему несчастью, знаю! Бедняга весь покрыт гноящимися ранами, его соломенный матрас пропитался гноем, которым перепачкан бетонный пол под ним! Вонь стоит невыносимая, и я сплю, вдыхая эти миазмы, прямо рядом с ним, на голом бетоне и, как я уже сказал, без всякой подстилки. Двумя-тремя днями позже отец Б. приходит в сознание, но ненадолго. И за все время, что я там находился, краткое просветление у него наступало всего два или три раза. Но я успел тихонько поговорить с ним минут пять, может, десять. Сообщить, что видел его сына живым, но не стал говорить, куда тот собирался ехать, поскольку опасался, что старика могут заставить выдать это под пытками. Понимая, что бедняга доживает последние часы, я не хотел отягощать его этой тайной. В эти дни его больше не били, но также и не думали заботиться о нем. Вместо него нашлись другие, кого подвергали побоям, днем или ночью, в зависимости от настроения или дурных наклонностей тюремщиков.

В Дампреми я пробыл до 12 июня 1945 года. Позднее мне стало известно, что несчастный отец моего товарища умер вскоре после моего отъезда, в условиях, которые можно легко себе представить. Не знаю, имелись ли в Дампреми порядочные тюремщики, но те четверо или пятеро, с которыми я имел дело, были жалкими мелкими уголовниками или настоящими негодяями. Дабы избежать проблем, я ушел в себя, общаясь только с теми, кого знал, и поддерживая просто дружеские отношения с соседями по камере, которые не были так хорошо мне знакомы.

Таким образом, от своих товарищей я узнавал обо всем, что происходило здесь, а также во всех концентрационных лагерях поблизости. Кое у кого члены их семей содержались в других лагерях этого округа.

Мы так никогда и не узнали причины, по которой наши два капо попали в тюрьму. Они не были ни легионерами, ни членами «нового порядка»; это все, что нам известно. Кое-кто считал, что они дезертировали из Национал-социалистического механизированного корпуса. Как бы там ни было, их произвели в надзиратели. Как ни странно, тот, что побольше, побаивался своего более мелкого напарника. Мы пришли к такому выводу, потому что последний не упускал случая делать мелкие пакости своему большому другу, по крайней мере время от времени.

Что касается еды, то по утрам нам давали кусок хлеба с чуть теплым черным пойлом, которому трудно подобрать какое-либо название. Днем нас кормили чем-то вроде теплой воды с плавающим в ней небольшим количеством сухих бобов неизвестного происхождения. Кроме этого, за те 25 дней, что я провел здесь, нам дважды выдали по десять кусочков сахара и по ложке джема. И больше абсолютно ничего!

Товарищи описали мне представление, разыгрывавшееся здесь несколько раз до моего появления. Тюремщики приходили, чтобы взять одного из заключенных, выводили его во двор, а потом оставшиеся заключенные слышали выстрелы и крики, как будто их товарищ был только что расстрелян! Потом приходили за другим, выбранным наобум, и жуткий спектакль повторялся. Затем, дабы все поверили, что тех заключенных действительно расстреляли, «жертв» помещали в другую камеру, чтобы их сокамерники не смогли их больше увидеть. Когда тюремщикам нужно было развлечься, придумать новые пытки, их воображение не имело границ. Вряд ли можно сомневаться в том, что на нервную систему «жертв» это действовало так, словно их и в самом деле казнили. Несомненно, один раз они уже пережили свою смерть. Двое моих товарищей, семьи которых содержались в казармах Трезинье, рассказывали, что там мучения были еще изощреннее, чем здесь. По ночам тюремщики избавлялись от тел заключенных, скончавшихся от побоев или пыток, дабы уничтожить следы своих злодеяний.

За все мое время пребывания в этих стенах у меня не было ни малейшего шанса на прогулку, ни одной минуты побыть во дворе. Все 25 дней я видел одни лишь стены камеры. И разумеется, никакого чтения, никакой почты, ни единого письма, никаких письменных принадлежностей, никаких посещений, не было даже смены нижнего белья или хотя бы возможности постирать то, что надето на мне. Абсолютно никаких новостей из внешнего мира. Вполне достаточно, чтобы позавидовать узникам Кайенны (каторжная тюрьма во Французской Гвиане. – Пер.). Требовались немалая сила духа и закалка, как у нас, чтобы выжить при таком режиме и не впасть в депрессию, не дать себя сломить и не сгинуть!