Мой лучший друг товарищ Сталин - Эдвард Радзинский

— Знаешь, я часто думаю… почему я тебе многое прощаю. И мысль давно меня гложет… Тебя тоже, знаю… Хотя даже себе ты не признаешься, как и я… — Он остановился, долго смотрел на меня. Я молчал. Я уже знал, что он скажет… И он сказал:

— Мать в вашем доме убиралась… Может, потому мы похожи?.. И потому отец ненавидел, бил меня и звал выблядок? …Если это возможно, значит не исключено? Нет, ложь! Она Бога боялась… Нет, нет и нет! Ну ладно, иди брат хуев, надоел!

Он был прав. Это всегда было между нами… Хотя мы никогда не говорили об этом. Почему он сказал сегодня? Узнал!! И перед тем, как покончить, сказал сокровенное?

Короче, я вышел, ожидая ареста.

Подошел к машине. Слава Богу — ничего! Сел в машину, велел шоферу везти домой. А если они уже ждут дома? Опять воскрес вечный мой ужас перед ним!

Но дома меня встретили только жена и дочь.

Что ж, он делал все, чтобы я решился.

Итак, вечером двадцать восьмого я должен был быть на Ближней даче — удачная ситуация.

Все-таки встретился с Мингрелом. Рассказал об опасениях.

— Ничего он не знает, — твердо сказал Берия, — рядом с ним наш человек.

Наступило 28 февраля, день, который я подробно описал в начале. Описал и то, как я очутился на его даче в тот вечер… Свои Записки, которые я привез ему и которые он так и не успел прочесть, я забрал обратно той же ночью.

Но все, что произошло в ту проклятую (или святую) ночь в Большой столовой… и то, как он оказался после той ночи лежащим в Малой столовой на полу… этого никто не узнает.

Я ненавижу себя за все, что сделал. Но больше всего ненавижу мерзавца Мингрела, хотя он спас жизнь мне, моей семье и, может быть, миллионам… Впоследствии я исполнил клятву, которую дал, когда Мингрел выбивал мне зубы. Я сумел немало сделать, чтобы он погиб. Чтобы ненадолго пережил моего друга Кобу. Но это уже другая история — история моего врага и моего спасителя Лаврентия. Которого ненавижу и поныне. Как и мой любимый друг Коба, я умею ненавидеть даже за гробом…

Берию арестовали через несколько месяцев после смерти Кобы.

Смешно, но он, создававший нашу систему убийств, до конца не верил, что соратники посмеют его расстрелять. Только когда его привели в подвал и прочли приговор, он поверил. И потому, когда его привязывали к крюку, вбитому в деревянный щит, закричал Генеральному прокурору: «Я хочу рассказать все. Разрешите рассказать…»

Он решил рассказать о той ночи… Но забыл, в какой стране живет. Генеральный прокурор, этот наш охранник Истины, тотчас приказал: «Заткните рот этой мрази и кончайте побыстрее». Берии впихнули в рот полотенце и обвязали полотенце тряпкой, чтоб и звука не было слышно. Я все представляю, как над белой тряпкой, на потном искаженном лице сверкали выпученные от предсмертного ужаса безумные глаза… Исполнитель выстрелил…

Так что с Лаврентием я в расчете.

Расправившись с Берией, соратники начали охотиться за мной! Но тотчас… перестали! Я хорошо усвоил уроки моего знакомца-невозвращенца Орлова. И поспешил сообщить им кое-что из Рима. Теперь они знали: коли погибну я, история убийства Кобы в тот же день попадет во все газеты мира. Я даже заботливо послал каждому из них подробное описание его роли в ту ночь…

Смешно вспоминать, как после этого письма они охраняли меня за границей. Как заботливо присылали мне иудино содержание. Так что все эти годы я жил безбедно, в полной безопасности… ненавидя себя. Ибо я так и остался тем, кем был всю жизнь: холуем Кобы, рабом Кобы и другом Кобы. Ослом при льве.

Брат мой Коба. Брат мой любимый и враг мой ненавистный.

Но с тех пор и до сегодняшнего дня одна мысль не дает мне покоя. Неужели он не понимал, что хитрейший, продувной Мингрел так просто под нож не полезет? Как он, с его подозрительностью, мог согласиться убрать преданного пса Власика? Как он, с его дьявольской интуицией, не почувствовал того, что надвигалось?

А если?..

Я часто вспоминаю, как накануне той ночи он читал мне: «Давно, усталый раб, замыслил я побег…» Как хотел узнать, не убежал ли с престола царь Александр I. И как сверлил меня глазами, перечисляя царей, убитых в проклятом марте месяце… Если… он сам?! Сам искал смерти, потому что устал… душой устал? Если он сам испугался Апокалипсиса, который задумал? Неужели это, «мижду нами говоря», было самоубийство разочаровавшегося в жизни, в крови и Революции старого восточного человека? Оттого, уже обо всем догадываясь, поцеловал меня на прощание, благословляя на… Может быть, он меня тоже любил? Или… Или я хочу сделать обычным человеком моего друга Кобу, пытаясь забыть главное? То, что отлично знали мы все, его близкие друзья: «Все человеческое было ему чуждо».

Коба умер в двадцать один час пятьдесят девять минут 5 марта. В тот самый день, когда планировал депортировать евреев и начать Апокалипсис.

Но ушел он, как и жил. В день похорон залил кровью столицу. Тысячи погибли в Москве в небывалой давке, тщетно пытаясь прорваться, чтобы проститься с ним.

Залил он кровью и остаток моей жизни. Мою жену и дочь выпустили за границу тогда же, в 1953 году. Они обе погибли при посадке самолета в Берлине.

После чего он обрек меня на долгое умирание в пустом мире.

Но после той ночи я с ним — в расчете. Это и есть конец моей рукописи.

Два необходимых примечания к ней.

Первое.

Надеюсь, теперь, когда я передал вам свой труд, Коба отпустит меня умирать. Ваш мещанский, сытый мир совершенно не годится для одинокого старого революционера.

Интересного здесь мне уже ничего не покажут.

Я разрешаю вам использовать все, что здесь написал. События, описанные мною, проверять не нужно. Но их последовательность и даты — необходимо.

И второе.

Когда вы будете пытаться разыскать помощника коменданта Ближней Лозгачева (в чем я совершенно уверен), знайте: сие — пустое занятие. Кроме того, что он нашел Кобу на полу, этот Лозгачев ничего не знает.

Мое подлинное описание того, что случилось той ночью, лежит в сейфе одного из банков и будет там лежать до 2053 года.

Еще один постскриптум, последний.

Читал записи генерала Йодля перед казнью. На Нюрнбергском процессе ему показали кадры кинохроники: руины городов, уничтоженных по его приказу, в руинах — его собственная страна… И трупы, трупы, трупы. Вопящие над мертвецами, обезумевшие от горя люди. Но никаких мук раскаяния перед смертью нет в его дневнике. Только изумление: почему обвинители не понимают, что он всего лишь солдат, честно исполнявший приказы? Перед казнью с умиротворением в душе он готовился отправиться к Богу, в которого, оказывается, всегда верил. Верил, убивая людей, зверски уничтожая тот самый народ, который родил и Матерь Божию, и всех апостолов.