Прошлое - Алан Паулс

Детство жестоко. Оно жестоко по своей природе, потому что ему важно и интересно лишь одно — жить и воспроизводить жизнь. Детство признает только то, что его питает, причем признает именно в качестве продукта питания; все остальное — то, что не является питанием или же препятствует тому, чтобы питание насыщало детство, — представляется ему не только незначительным и неинтересным, но также вредным и раздражающим. Оказавшись достоянием общественности, едва обе палаты детского школьного парламента, а именно туалетная комната и коридор, стали во время перемены обсуждать эту тему, — личная драма сеньориты Санс была сведена к эротическому эффекту воздействия некоторых небрежностей ее гардероба. Никто и думать не хотел о том, что причиной этих странностей как в ее манере одеваться, так и в поведении могли быть деньги, а вернее их отсутствие, или же мужчина — а точнее, опять-таки, его отсутствие. Одноклассники Римини даже придумали и разработали в деталях образ этого отсутствующего спутника жизни сеньориты — путешественника, редкого заезжего гостя, который выходил у них похожим на снежного человека из мультсериала; он, несомненно, был большим любителем выпить и, само собой, — настоящим сексуальным гигантом; вот только почему-то предпочитал тратить свои неистощимые сексуальные силы на всяких аборигенок в экзотических странах, а не на эту светловолосую, бледную, почти прозрачную женщину, которая все свободное время посвящала ожиданию возлюбленного. То, что в этой картине было мало логики и правдоподобия, ничуть не волновало ни Римини, ни его приятелей; но легенда вовсе не объясняла и не оправдывала появление кружевной оторочки ночной рубашки из-под подола учительского платья. А впрочем, никакие объяснения и оправдания им и не были нужны: куда важнее было — хотя они сами этого не осознавали — сохранить ту эротическую загадочность ее образа, которая давала им такую богатую пищу для размышлений и фантазий. Детство принимает объяснение только тогда, когда оно однородно объясняемому, когда оно что-то добавляет к объясняемому феномену, но не встраивает его в иерархические отношения; если же объяснение стремится увязать объясняемое с какой-то причиной более высокого порядка, или преуменьшить его, или уточнить — как в случае сеньориты Санс, — детство будет стремиться поставить объяснение объясняемому на службу; если же между ними возникнет противоречие, то есть объяснение потребует посмотреть на объясняемое под новым углом, детство просто сделает вид, что объяснение никогда не существовало. Детский садизм — это удовольствие от чужих страданий, но еще большее удовольствие от использования моральных доводов (доказывающих, что причинять страдание плохо), с тем чтобы заставить страдать; детский садизм — не что иное, как мораль на службе у движения вперед. Возбуждение, которое вызывали у учеников некоторые странности в манере сеньориты Санс одеваться, имело сугубо экономическое происхождение (а именно — бедность учительницы), а вовсе не ее тайное желание подразнить своих подопечных; это лишь забавляло учеников еще больше и добавляло пикантности всей ситуации. Бедность сеньориты Санс становилась не смягчающим обстоятельством, как это принято во взрослом мире, а наоборот — была дополнительным отягчающим фактором, который позволял ученикам подсматривать, с чувством собственного превосходства и презрения, за этой несчастной училкой — за тем, как из-под подола ее платья или в вырезе блузы мелькают бельевые кружева. Радовали одноклассников Римини и другие нелепости ее облика. Так, например, она практически никогда не была нормально причесана: с одной стороны волосы были добросовестно уложены и зафиксированы шпильками, а с другой — едва причесаны в спешке и еле-еле убраны так, чтобы утренняя растрепанность не слишком бросалась в глаза. Пуговицы на ее блузах частенько попадали не в свои петли, шнурки на туфлях были не завязаны (если вообще были на месте), а кроме того — сеньорита Санс постоянно что-то забывала дома: то часы, то учебник, то набор цветных ручек или нужные бумаги; всякий раз она обнаруживала недостачу в разгар урока, когда этот предмет, собственно, и бывал нужен, и, страшно стесняясь, густо краснела. Из этого стеснения она знала лишь один выход — не беспричинные, но практически не контролируемые вспышки гнева, изливаемые на двух-трех одноклассников Римини — записных школьных хулиганов. Тем не менее тонкая полоска кружев, о существовании которой учительница, похоже, не подозревала, была для Римини и его товарищей не только могущественным сексуальным талисманом, но и неким окном или билетом в мир взрослых, в тот мир — большой, шумный и разнообразный, — двери которого, как им тогда казалось, были наглухо закрыты для них школьными воротами. Воспользовавшись этом билетом, они могли себе позволить, физически оставаясь на месте, путешествовать за границы отведенного им маленького школьного мирка. Они как завороженные смотрели на след от кончика ее шнурка, оставшийся на слое опилок, которые устилали коридор; жадно пожирали глазами мочку ее уха, в которую с утра не была вставлена серьга; как на диковинный и притягательный артефакт, они взирали на ее футляр для очков (в те дни, когда очки забывались дома) и на вечно не заправленную чернилами ручку; в настоящий же экстаз их неизменно приводило легкое, едва уловимое шуршание кружевной оторочки ночной рубашки по коже на ее коленях. В этот чудный мир они выходили, как космонавты в открытый космос, как исследователи, которые, отчаявшись познать всю вселенную сразу, концентрируют свое внимание на чем-то одном, в данном случае — на квартале, доме, где жила учительница, на ее квартире, комнате, незаправленной (непременно незаправленной) и еще теплой кровати, с которой только-только встала заспанная сеньорита Санс. Постель, в свою очередь, становилась отправной точкой для вылазок в ближайшие окрестности: этот мир обретал какие-то очертания, открывал исследователям все новые и новые свои подробности. Римини и его одноклассники словно наяву видели спящую, мучимую кошмарами учительницу; пятна соуса и растительного масла на ее покрывале; старые туфли, завалившиеся за кровать и погрязшие в пыли и паутине, тарелки, чашки и бокалы — грязные, с остатками засохшей еды, — стоящие по всей комнате и сваленные грудой в раковине на кухне; открытые ящики комода; вечно включенные телевизор и свет, хаотическое нагромождение косметики на полочке в ванной; кофейник с невесть когда пригоревшим кофе, постоянно закрытые жалюзи и разбросанные по полу старые газеты. В одурманенном воображении одноклассников Римини возникали все новые и новые картины придуманной ими жизни учительницы. Впрочем, вполне возможно, что причиной этих видений был специфический запах газовой горелки и нездоровый теплый воздух в искусственно согреваемом школьном помещении; долгие годы Римини, оказавшись где-нибудь на кухне, где горела газовая конфорка, непроизвольно предавался воспоминаниям о детстве. Из этого сомнамбулического состояния его, равно как и его одноклассников, выводил голос сеньориты Санс, обычно тихий, строгий, но в то же время достаточно мягкий — именно таким голосом она обычно просила учеников взять листок бумаги и написать в левом верхнем углу фамилию и дату. Впрочем, иногда, когда ответом на ее просьбу было лишь сонное кивание большей части голов, сеньорита Санс переходила с тихого голоса на пронзительный крик; для убедительности она могла и постучать линейкой по краю стола; иногда она выходила из себя и призывала на головы нерадивых учеников всякого рода кары, грозила им серьезными неприятностями — и раскаивалась в сказанном, когда, выдохнувшись и выговорившись, падала на свой стул и как-то незаметно и быстро приходила в себя. Тогда она доставала из кармана или из сумочки платочек и делала вид, что сморкается, чтобы никто не догадался, что она плачет. Так проходил день за днем, каждый из которых был окрашен в восхитительные цвета кружевной каймы или же чулок учительницы — зачастую явно взятых наугад из двух разных пар. Если же сеньориты Санс не было в школе, — а ее отсутствие было, к счастью, нечастым, но именно поэтому воспринималось болезненно, — утро окрашивалось в мрачные тона и весь день становился бесцветным и пасмурным, какая бы погода ни стояла на дворе. Об отсутствии сеньориты Санс можно было догадаться по появлению директора у входа в класс — он стоял в дверях с видом человека, которому предстоит сообщить кому-то близкому печальную новость. Чем бы ни пытались компенсировать ученикам отсутствие учительницы — дополнительными спортивными занятиями, свободным временем, посещением библиотеки, — для Римини такой день становился настоящей пыткой — его пытали тоской, унынием и одиночеством.