Письма с фронта. 1914-1917 год - Андрей Снесарев

Ваш отец и муж Андрей.

Целуй всех; Лилю благодари за память. А.

16 августа 1916 г.

Драгоценная моя женушка!

Хотел вчера тебе написать и приказал все приготовить, но день вышел такой ценный, богатый переживаниями, что я не успел написать. С утра я пошел Богу молиться и молился с таким настроением – полным и приподнятым, как давно не молился. Теперь я командую временно дивизией и сейчас же поворачиваю по-своему… Пели певчие головного полка, лучшие в дивизии (в составе хора замечательные лирич[еский] тенор и баритон), ребята вокруг меня пыхтели, шептали молитвы, ставили в изобилии маленькие желтые свечки, прилепляя их к карнизам иконостаса, и били трудовыми лбами о пол церкви… Все это передавалось мне, глубоко проникало до сердца, и я вместе с этими серыми, ходящими пред ликом Смерти людьми молился Создателю мира с чувством глубокой веры и признательности… Батюшка сказал короткую, но хорошую речь и окончательно меня растрогал. Тема его речи: Богородица – покров всех, к ней идущих со смиренным и чистым сердцем. Будьте чисты: щадите храмы, кому бы в них не поклонялись, воюйте со врагом, неся ему в сердце меч, а не с женами и детьми, которые встречаются на вашем пути и выносят все невзгоды войны… и т. д. в этом духе. В храме были бабы, и я видел, как жадно, с какой усталой уже, но еще теплящейся верой в глазах они слушали эти слова; некоторые плакали. Особенно бросалась в глаза худая женщина с толстым животом, в лаптях… она то плакала, то беспомощно водила печальными глазами по иконам. Кто ее сделал беременной, и что она теперь будет делать – этот вопрос, вероятно, занимал и ее, и других. Один солдат (именем Платон) исповедывался и причастился; на лице его отсвечивались покой и удовлетворенность, когда он уходил от чаши… Я получил от батюшки просфору, которую я тотчас же передал причастнику, причем его и поздравил…

Дома мы обедали с командирами полков, на столе были закуски, а при конце арбуз… Обед прошел в веселой болтовне… Засиделись, а в 4 часа в одном полку был солдатский спектакль с клоунами… Ты поймешь, жён, что я не мог уже стоять на мысли писать тебе; дело в том, что в полку имеется замечательный клоун (фам[илия] Кривой), высокой марки, который меня много раз смешил и от которого мне отказаться нельзя.

В солдат[ских] спектаклях на войне много интересного, даже вне тех ярких дарований, которые всегда попадаются; интересна простота средств: палатка открытая к зрителям – это весь сценарий, который представляет и комнату, и кабак, и двор, а вобьют посередине ветку – начнет представлять парк, да еще очень тенистый… Находчивость актеров поразительная; всегда найдутся один-два солдата с бабьими голосами, и вот такому субъекту наведут лицо, набьют подушкой грудь (о молочном хозяйстве подумают прежде всего), перетянут талию, и выходит такая барышня, что зрители зубами пощелкивают. И когда смотришь все это, начинаешь понимать и театр Шекспира с его детской техникой, и театры греков, где молодое воображение зрителей все дорисовывало, чего не мог представить сценарий зари театрального искусства. Твой муж смеялся, конечно, как дурак, любуясь ломаньем Кривого, хотя все его сцены видел в третий или четвертый раз. Возвратился домой к ужину (между 19–20 часами), и вдруг получаем новость об объявлении войны Румынией. Отдаю приказ о прочтении новости людям и о крике «ура», сами начинаем кричать и в веселом настроении сидим за столом почти до полуночи… Таков мой день, который помешал мне своевременно написать женушке письмо.

Сегодня мы провожаем Акутина, который получил штатное место и нас покидает… будет играть полковая музыка, и мы будем пировать. Привык Пав[ел] Тим[офеевич] ко мне очень сильно (да и я к нему), и он был уже готов бросить свою Академию, если бы я взял его с собою во Францию… Теперь, конечно, это все расстроилось, но готовность Пав[ла] Тим[офеевича] ехать со мною говорит о силе его привычки. У нас сейчас благодатное время – хорошие теплые дни, а у меня – фрукты. Иметь их стоило значительного нажима с моей стороны, но теперь дело наладилось, на столе у меня две тарелки: на одной – сливы, на другой – груши… в животе у меня туго.

Я теперь начинаю чаще ходить в темно-зеленой рубашке, которую ты мне прислала; на ней беленький крестик и защитные аксельбанты; странно, что как-то невольно, а мои ученые значки легли в какой-то ящик Игната, и я их никогда не ношу. Я всегда говорил, что Георгий для меня ценнее всех моих ученых украшений, и теперь сам удивляюсь, как моя мысль бессознательно просачивается сквозь мои невольные акты. С Игнатом мы большие друзья, много говорим и рассуждаем; он хороший и чуткий человек и удивительно верно расценивает людей на войне, кто храбр, кто трус, как в бою ведет себя первый, как второй… Я думаю, родная, что ты успокоилась и вошла в колею ровного делового настроения. Давай, радость, твои глазки и губки, а также самое, а также нашу троицу, я вас обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Целуй домашних. А.

18 августа 1916 г.

Моя ненаглядная женушка!

Получил от тебя сразу два письма, но одинакового содержания: и в том, и в другом ты меня распекаешь на все корки. Я бы тебе ответил, как следует, да мне некогда… завтра едет от нас офицер, и я должен ему скоро всучить это письмо. Посылаю тебе нашу карточку, снятую в момент проводов П. Т. Акутина. Он сидит по мою лев[ую] сторону, еще левее Ник[олай] Иван[ович] [Савин] (тоже моя слабость), правее Савченко, еще правее Худолей. У него между ногами Бранкевич, а около собаки Семенов. Сзади нас молодежь, начиная слева: Ница (самый высокий), Иржаковский, Голущенко, Стыков и Николаенко. В момент снимания мы все хохотали, почему улыбку ты подловишь почти на каждом лице, исключая, может быть, твоего серьезного мужа. В следующем письме я вышлю другой снимок, почти того же содержания, но без Бранкевича и пса.

Вчера мой день был сильно опечален: получил письма от Мити и Кара-Георгия, в которых сообщается о потерях в полку за последние бои. Убиты Тренев, Дмитреков и Сергеев, много раненых, но Бог даст, легко. Смерть Тренева особенно была для меня тяжела; последние полтора месяца мы с ним жили вместе, много говорили, и я к нему сильно привык. Странно то, что я, он сам и многие другие ждали, что он будет убит. Он сказал это совершенно определенно, после смерти своих двух друзей – Жилина и Лаптева. «Убьют и меня», – говорил он… и говорил правду. Я замечал по его поведению, насколько он верил в свое предчувствие: он сделался более осторожен, осмотрителен и даже робок. Сколько он хлопотал, чтобы получить Георгия, к которому я его представил; помимо его он имел решительно все награды… зачем была эта суета, это беспокойство о земных украшениях, когда его подкарауливала смерть? Для Лаптевой это последний и невознаградимый удар. Описывая это, я чувствую, что к их отношениям у меня не осталось ни капли осуждения… Что такое эти грехи и просчеты на фоне страшных и неумолимых картин войны! Говорят, что он хотел на ней жениться… на женщине, которая старше его на 10–15 лет. Возможно. Покойник в области своей психики был сложный и оригинальный человек. Ненаглядная моя детка, письмо обрываю: экстренно трогаемся.

Давай твои глазки, себя всю и троицу, я вас обниму, расцелую и благословлю.