Кронштадт - Евгений Войскунский

Я вижу: Игорь, опустив длинноволосую голову, замер над своим «магом». Таня, с руками, опущенными в сумку, повернула ко мне голову…

— Вы хорошая пара, вы никогда больше не найдете… — продолжаю я взывать, мучаясь оттого, что так мало знаю убедительных слов. — Вы потом сами поймете… Вы научитесь уступать друг другу… Немножко терпения, побольше доброты, и вы поймете, это не так трудно… Очень прошу, ребята, одумайтесь!

Но я уже вижу, что вопию в пустыне…

— Папа, это наше дело, — заявляет Таня, вытаращив на меня зеленые глазищи. — Понимаешь? Наше.

Как не понять… Валюсь в кресло, закуриваю. Зажигалка немного дрожит в руке. Спокойней, спокойней. Это их дело. Не вмешивайся, старый олух…

А Игорь таки сменил кассету. Теперь под тихую, ненавязчивую свою гитару поет Окуджава:

Лицо Игоря, обрамленное молодой бородкой и усами, обращено ко мне. Глаз не видно, но я понимаю его немой вопрос: ну, а как теперь? Это вам нравится?

Спасибо, Игорь. Это то, что мне надо.

Не могу спокойно это слушать. Простые слова, совсем простые, но почему-то горло стиснуто…

Есть песни, которые мгновенно, с первого слова, с первого звука отрывают меня от земли. «Темная ночь», например. Вы помните, конечно: «Темная ночь, только пули свистят по степи…» Таков и «Полночный троллейбус».

Сигарета выкурена. Вещи уложены. Песня спета.

Таня первой спускается по лестнице, в руках у нее клетчатая сумка с сапогами — черными, красными, золотыми. За ней идем мы с Игорем, несем остальную поклажу. В багажнике моего «Запорожца» места мало, там запаска, инструмент, канистра и прочее и прочее. Поэтому вещи мы укладываем на заднее сиденье. «Небо на заднем сиденье моего „кадиллака“…»

— Ну, пока, — кивает Таня Игорю и садится в машину рядом со мной.

«Пока»… Будто собралась в химчистку. Будто не насовсем…

Игорь кивает в ответ. Глаз его не видно. Но вдруг я замечаю, как из-под дымчатых очков побежала по щеке слеза.

«Гюйс» поставили в док одновременно с подводной лодкой «Щ-372» — той самой «щукой», которой командовал Федор Толоконников. Так уж выходило, что переплетались военные судьбы этих двух кораблей.

Полностью обнажив израненные, обросшие ракушкой корпуса и как бы стыдясь своей наготы, тральщик и лодка притаились в сырой глубине дока Трех эсминцев. Вдоль одной из его гранитных стен тянулся огромный, выцветший за лето кумач: «Убей фашиста выработкой!»

Корабли стали обрастать лесами. Приняли кабели — чтобы не бить свои моторесурсы, а получать электричество с берега, от заводского энергохозяйства.

Прошло несколько дней. На лодке началось шевеление — там появились, затопали по лесам, окружавшим округлое, бокастое ее тело, мастера из корпусного и механического цехов. А на «Гюйс» пока никто не приходил.

— Если гора не идет к Магомету, — сказал Иноземцев на четвертый день за обедом, — то что делает Магомет?

— Верно, верно, Юрий Михайлыч, — поддержал Козырев, поднеся ко рту ложку перлового супа. — Идите к начцеха, помахайте у него под носом дефектной ведомостью. А то что ж это — на лодке густо, а у нас пусто.

— Не удивительно, — заметил Балыкин, — подводникам теперь — главное внимание.

— Так-то так, но все равно ведь лодка не выйдет из дока раньше, чем мы. Выпускать-то нас вместе будут. Ступайте, механик. Бейте челом. Качайте права.

Идти в корпусный цех было недалеко: взошел по сходне, перекинутой с палубы на стенку дока, и вот они перед тобой — ворота приземистого одноэтажного цеха. Иноземцев остановился, окинул взглядом заводской пейзаж — темно-красные корпуса, трубы, мачты, краны над доками и южной стенкой Военной гавани и низкое небо над суровым этим берегом, одетым в гранит и кирпич, — серенькое небо, набухшее дождями. Еще одно военное лето уходит, снова подступает к Кронштадту осень. А войне не видно ни конца ни краю, весной еще была надежда на крутой поворот к победе, а теперь… Теперь бои под Клетской и у Минвод, вчера пал Майкоп, немцы рвутся к Волге и Каспию…

Ты уехала в глубокий тыл, в Саратов (подумал он), а война грохочет тебе вслед, катит горячей, пыльной степью к Волге… Кто бы мог подумать, что враг прорвется в такую глубь страны… И этот приказ, который нам недавно читали: «Родина переживает тяжелые дни… отступать дальше нельзя… ни шагу назад!..» — каждое слово приказа отдавало набатным звоном… Сколько нас уже легло — на земле и на море… сколько людей и кораблей… А все мало, мало, мало!

В корпусном цехе прерывисто громыхали вальцы, обкатывая раскаленное докрасна железо. Иноземцев прошел к чугунной лестнице, что вела к конторке начальника цеха, и тут встретился ему один из здешних мастеров — меднолицый, скуластый парень с рябью вокруг носа, в мичманке, надвинутой на выгоревшие брови. Он зимой на «Гюйсе» делал сварочные работы в тральном трюме… как же его звали… Речкин?.. Речистый?..

— Начальник у себя, не знаете? — спросил Иноземцев.

— Нету, — разжал тот твердые губы. — Обедает. — И прошел было мимо, но вдруг остановился, оглядел Иноземцева быстрым взглядом. — Вы с «Гюйса» механик?

— Да. Когда вы у нас работу начнете?

— Скоро начнем.

— А точнее? «Скоро» — понятие растяжимое.

— Не растянем, — сузил мастер захолодавшие глаза. — Уж постараемся вас поскорее в море вытолкнуть.

Иноземцев вспомнил: Речкалов его фамилия. Что-то неприязненное почувствовал он в прищуре этого Речкалова. И слова его показались странными — «в море вытолкнуть»! Впрочем, смысл тут может быть простой: надо быстрее освободить док для других кораблей. Доков мало, а кораблей, нуждающихся в ремонте, много.

А вот и начальник цеха идет.

— Здравствуйте, товарищ инженер-капитан второго ранга! — сказал Иноземцев, руку бросив к козырьку.

— Здрасьте, — буркнул Киселев и, не глядя, прошел мимо.

Иноземцев поднялся вслед за ним и вошел в кабинет. Киселев недовольно посмотрел на него.

— А, это вы, лейтенант. — Сел за стол, на котором лежали разграфленные листы бумаги. — Очень приятно. Что у вас?

— Мы стоим четвертый день в доке, товарищ начальник, и до сих пор…