Кронштадт - Евгений Войскунский

Игорь сидит, развалясь в кресле, у магнитофона. Ноги в мятых вельветовых штанах вытянуты на полкилометра. Я вынимаю из папки томик зарубежной фантастики и отдаю ему. Игорь — великий знаток фантастики, он добывает ее неведомыми путями, ею забиты его книжные полки. Он снабжает меня новинками.

— Ну и как? — спрашивает Игорь, небрежно кинув книжку на журнальный столик. — Садитесь, Юрий Михайлович.

Я сажусь в кресло по другую сторону столика. Я говорю, что «Звездная карусель» Фредерика Брауна мне не очень понравилась — пустячки, недоразумения, шуточки… Не чувствуется серьезной писательской линии…

— Ну почему? — мягко возражает Игорь. — У него там рассказ — одинокий человек на безлюдной планете, помните? Он убивает своего спасителя, убивает реальность, лишь бы не расстаться со своим бредом…

— Этот рассказ, пожалуй, лучше других, но… Нельзя ли потише? — киваю я на стоящий между нами магнитофон. — Ужасно неприятный голос.

— Разве? — улыбается Игорь. — Это Элвис Пресли.

Он убирает громкость. Элвис Пресли не становится мелодичнее, но, по крайней мере, не орет теперь прямо в уши. У нас начинается интересный разговор, мы сравниваем рассказ Уильяма Тенна «Срок авансом» со знаменитым рассказом Шекли «Седьмая жертва», я горой стою за моего любимого Шекли — но разве нам когда-нибудь дадут поговорить? Таня бесцеремонно перебивает нас:

— Игорь, сними коврик над тахтой.

Этот темно-красный, в звездах и ромбах, коврик еще в детстве висел над Таниной кроваткой. И теперь, когда Игорь, стоя на коленях на тахте, снимает его с гвоздей, я, кажется, впервые понимаю, что у них не очередная размолвка, а окончательный разрыв. Господи, какие они были влюбленные, когда учились на матмехе! Дня не могли прожить друг без друга. Им было невтерпеж, на четвертом курсе они поженились. Мы и родители Игоря, как водится, помогали молодоженам. На стипендию ведь не прожить, да и потом, по окончании университета, они, математики-вычислители, зарабатывали негусто. А соблазнов, как известно, много.

Как было в годы нашей юности? Костюм шили на пятьдесят лет, пальто — на сто. Только галоши иногда прикупали. У меня в школьные годы была куртка, такая темно-серая толстовка с поясом, — я просто не помню на себе никакой другой одежды, пока не надели на меня морскую форму. Нет, я не прославляю суровый одноцветный быт в качестве образца. Модная красивая одежда сама по себе очень привлекательна, ничего дурного в ней нет. Иное дело — безудержная погоня за ней…

— Сверни коврик поплотней, — командует Таня.

Она была командиршей в этом браке. Игорь охотно и весело ей уступал во всем. И только в одном был неизменно тверд — в тратах на фантастику и новые магнитозаписи. С этого, кажется, и начались у них нелады: Тане нужны новые сапоги, а Игорь тратится на новые записи Высоцкого. Таня жить не может без дубленки, а у Игоря в голове подписка на Ефремова. Разумеется, с нашей помощью Таня получала и сапоги, и дубленку — Люся тут бывала непоколебима. А я помалкивал. Мне казалось, что Танины сапоги еще не изношены, я не понимал, почему каждую зиму надо покупать новые — то черные, то красные, то какие-то золотые… Когда Таня приезжала к нам и они с Люсей, усевшись на тахту, начинали обсуждение Таниного гардероба, у меня появлялось ощущение чего-то иррационального. В комнату вплывали снежные бабы с морковками вместо носа, в новомодных батниках, в полосатых гуцульских передничках; они плясали «барыню» с напомаженными приказчиками… с бутылконосыми дельфинами в джинсах… Я переставал понимать происходящее. Лучше всего было исчезнуть, и я выходил на кухню или, если в летнее время, на балкон — выкурить сигарету и убедиться в реальности мира с его вечерними огнями, автомобилями, отдыхающими во дворе, и дворовым псом Джимкой, приставившим ногу к любимому дереву.

Игорь сворачивает коврик, глаз его не видно за дымчатыми очками. С магнитофонной ленты теперь вопит совсем уж непотребный голос, без конца повторяя одну фразу: «Heaven is in the back seat of my cadillac». Звенят и лязгают электроинструменты, мерзкий хор блеет: «Йе, йе, йеее!» И снова: «Небо на заднем сиденье моего „кадиллака“…» Силы небесные, как вы терпите такое?..

— Неужели тебе это нравится? — спрашиваю Игоря с растущим раздражением.

— А что? — пожимает он плечами. — Неплохая песенка.

— Игорь, закрой чемодан, — командует Таня. — Ф-фу, устала!

Она закуривает сигарету и валится на тахту. В комнату заглядывает отец Игоря. У него розовое лицо и безмятежная серебряная шевелюра, и, как всегда, он в костюме и при галстуке. Домашней одежды и шлепанцев Леонтий Павлович Нежданов, подполковник медслужбы в отставке, не признает.

— А, Юрий Михайлович, — улыбается он, обнажая безупречные зубы и розовую верхнюю десну. — Ну-ка, ну-ка, прошу ко мне, покажу вам интереснейшую вещь.

Он ведет меня, взяв под руку, к себе в комнату, раскрывает секретер, прекрасно вписанный в стенку, кладет передо мной толстый кляссер и листает с видимым удовольствием. Тут не марки — марки я бы охотно посмотрел, — а спичечные наклейки всех времен и народов.

— А где Вероника Сергеевна? — спрашиваю.

— В Румынии, — отвечает он таким тоном, как если б она вышла в булочную. — Вот, — указывает длинным пальцем на пестренькие наклейки. — Это французские. Серия о почте Франции. Ну как?

Его лицо сияет. Где-то я читал или слышал, что вот такая великолепная седина — признак глупости.

— Это Людовик Одиннадцатый, — показывает он на типчика в голубом плаще, отороченном белым мехом, и голубых чулках; типчик сидит на троне в окружении придворных и читает письмо, с которого свешивается красная печать. — Он создал во Франции королевскую почту, — поясняет старший Нежданов. — Ну, как?

— Замечательно, — говорю.

— Правда ведь? — подхватывает Леонтий Павлович, очень довольный похвалой. — Вы не представляете, сколько мне пришлось отдать за эту серию. Но ведь стоит, а?

Его жена, занимающаяся международной экономикой, вечно в разъездах. А сам Леонтий Павлович в прошлом году ушел в отставку и посвятил себя спичечным наклейкам. Он был хорошим терапевтом, а теперь филуменист и ручкист — собирает шариковые ручки. Из опасения, что сейчас настанет черед шариковых ручек, я решительно поднимаюсь.

— Спасибо, Леонтий Палыч, — говорю с преувеличенной любезностью. — Ваш Людовик безусловно стоит того, чтобы отдать за него все. Но я пойду. Вы, наверно, знаете, что наши дети разводятся?

— А, да… да, да! — Нежданов высоко поднимает седые красивые брови, глаза у него тускнеют. — Зачем это они? Глупо… Не понимаю…

С ощущением бредовости всего, что тут происходит, возвращаюсь в комнату молодых. Таня, присев у шкафа на корточки, набивает своими сапогами клетчатую сумку. Игорь возится с «магом», кассету, что ли, меняет.

— Ребята, — говорю, став посредине комнаты, — не надо разводиться. Одумайтесь, ребята! Минутное настроение, глупая ссора… а потом будете горько жалеть…