Дипломатия - Генри Киссинджер

Сущность демагогии заключается в умении одновременно извлечь возбуждение и разочарование. Умение пользоваться такого рода моментом и достижение гипнотического, почти чувственного взаимодействия со своим окружением и публикой стало коньком Гитлера. За границей Гитлер добивался наибольшего успеха, когда мир считал, что он преследует нормальные, ограниченные цели. Все его величайшие внешнеполитические триумфы приходились на первые пять лет правления, 1933–1938 годы, и были основаны на предположениях его жертв о том, что его цель состоит в том, дабы привести Версальскую систему в соответствие с провозглашенными ею же принципами.

Но едва Гитлер перестал делать вид, будто исправляет допущенные несправедливости, доверие к нему исчезло. Как только он взялся за открытые завоевания ради завоеваний, то утратил былую хватку. Были еще отдельные интуитивные озарения, вроде плана кампании против Франции в 1940 году или отказа разрешить отступление от Москвы по всему фронту в 1941 году, что наверняка привело бы к краху германской армии. Впрочем, для Гитлера полезным был опыт поражения Германии в Первой мировой войне. Он без конца рассказывал о том, как узнал об этом, прикованный к госпитальной койке и частично ослепший от горчичного газа. Приписывая поражение Германии предательству, еврейскому заговору и отсутствию воли, он до конца своих дней будет настаивать на том, что Германия может быть побеждена лишь собственными силами, а не силами иностранцев. Эта линия мышления переводила поражение 1918 года в тему предательства, а неспособность государственных деятелей Германии воевать до конца стала постоянной темой одержимой гитлеровской риторики и дурманящих монологов.

Гитлер всегда казался, как ни странно, не удовлетворенным своими победами; в конце ему мнилось, что он сможет реализовать свой имидж, избежав неизбежного краха одной лишь силой воли. Психологи, возможно, именно в этом найдут одно объяснение его способу ведения войны, в котором будто отсутствует стратегическое или политическое разумное обоснование, до полного безрассудного расходования ресурсов Германии. И Гитлер смог проявить себя окончательно, и все еще непреклонно, бросив вызов миру, сидя в бомбоубежище в окруженной столице своей почти полностью оккупированной страны.

Демагогическое мастерство и самовлюбленность были двумя сторонами одной медали. Гитлер был не способен на нормальную беседу. Он либо погружался в длиннейшие монологи, либо уходил в скучную молчанку, когда кто-то из собеседников умудрялся взять на себя инициативу в беседе, а по временам в таких случаях даже засыпал[388]. Гитлер имел привычку приписывать свой на самом деле почти чудесный взлет из трущобного мира Вены к единоличной власти над Германией личным качествам, которых не было ни у одного из его современников. Таким образом, рассказ о возвышении Гитлера и его приходе к власти стал надоевшей до умопомрачения частью «застольных бесед», зафиксированных его приверженцами[389].

Самовлюбленность Гитлера имела еще и смертельные последствия: он убедил себя — и, что еще важнее, свое окружение, — что раз у него уникальные способности, то все стоящие перед ним цели должны быть им достигнуты еще при жизни. А поскольку, исходя из истории семьи, он рассчитал, что жизнь его будет относительно короткой, то никогда не позволял ни одному из своих успехов дойти до степени полного развития и шел вперед согласно расписанию, составленному с учетом его физических возможностей. История не знает подобного примера большой войны, начатой на основе медицинских предположений.

Когда все было сказано и сделано, поразительные успехи Гитлера на ранних этапах карьеры свелись к ускоренной жатве тех возможностей, которые были созданы политикой предшественников, презираемых им, особенно Штреземана. Как Вестфальский мир, Версальский договор поставил мощную страну перед лицом многочисленных малых и незащищенных государств на восточной границе. Разница, однако, заключалась в том, что если Вестфальский мир сделал это преднамеренно, то для Версаля вывод был прямо противоположным. Версаль и Локарно вымостили дорогу для Германии в направлении Восточной Европы, где терпеливое немецкое руководство со временем достигло бы преобладающего положения мирными средствами, или, возможно, Запад сам бы предоставил ему таковое. Но отчаянная мания величия Гитлера превратила то, что могло бы стать мирной эволюцией, в мировую войну.

Вначале истинная натура Гитлера была скрыта за его кажущейся внешней ординарностью. Ни немецкий, ни западноевропейский истеблишменты не верили, что он действительно хочет ниспровергнуть существующий порядок, несмотря на то что он довольно часто провозглашал подобные намерения. Уставшее от домогательств со стороны расширяющейся нацистской партии, деморализованное депрессией и политическим хаосом, консервативное германское руководство назначило Гитлера канцлером и постаралось ради собственного успокоения окружить его респектабельными консерваторами (в первом кабинете Гитлера, сформированном 30 января 1933 года, было всего три члена нацистской партии). Гитлер, однако, прошел весь долгий путь не для того, чтобы его кто-то сдерживал при помощи парламентских маневров. Несколькими бесцеремонными ударами (включая чистку 30 июня 1934 года, когда было убито значительное число соперников и противников) он за полтора года после прихода к власти стал диктатором Германии.

Первоначальной реакцией западных демократий на приход Гитлера к власти было форсировать свою приверженность разоружению. Германское правительство теперь возглавлялось канцлером, который объявил о своих намерениях отбросить версальский порядок урегулирования, перевооружиться и затем включиться в политику экспансии. Даже при этих обстоятельствах демократические страны не видели нужды в особых мерах предосторожности. Пожалуй, именно приход Гитлера к власти укрепил решимость Великобритании добиваться разоружения. Отдельные британские дипломаты даже полагали, что Гитлер представляет собой лучшую надежду на мир, чем предшествовавшие ему менее стабильные правительства. «Подпись [Гитлера] обяжет всю Германию, как никакого другого немца во всей ее истории»[390], — восторженно писал в министерство иностранных дел британский посол Фиппс. По мнению Рамсея Макдональда, британские гарантии Франции не нужны, поскольку, если Германия нарушит соглашение о разоружении, «силу мирового противостояния ей трудно будет даже представить»[391].

Францию, конечно, отнюдь не могли успокоить такие утешающие заявления. Ее главной задачей по-прежнему оставалось обеспечение безопасности в условиях, когда Германия перевооружается, а Великобритания отказывает в гарантиях. Если бы мировое общественное мнение действительно было столь решительно настроено по отношению к нарушителям, зачем Великобритании нужно было бы так сдержанно относиться к выдаче такой гарантии? Потому, что «общественное мнение в Англии ее не поддержит», — отвечал сэр Джон Саймон, министр иностранных дел, тем самым подтверждая кошмарные страхи Франции по поводу того, что на Великобританию нельзя положиться для защиты того, что она ни в коем случае не станет гарантировать[392]. Но почему же британская общественность ни за что не поддержит гарантий? Да потому, что она не считает такое нападение возможным, как отвечал Стэнли Болдуин, глава консервативной партии и, по сути, глава британского правительства: