Дипломатия - Генри Киссинджер

Штреземан умер 3 октября 1929 года. Он оказался незаменимым потому, что у Германии не было другого столь же талантливого руководителя, обладавшего таким же талантом или остротой ума и, тем более потому, что восстановление Германии и успокоение Европы в значительной степени были обязаны вере западных держав в него лично. В течение длительного времени превалировало то мнение, что Штреземан воплощал в себе все качества «хорошего европейца». В этом смысле к нему относились как к некоему предтече великого Конрада Аденауэра, признававшего, что на деле Франция и Германия разделяют общую судьбу, объединяющую их через пропасть исторического соперничества.

И все же, когда документы Штреземана стали достоянием гласности, они, похоже, вступили в противоречие с благостным представлением о нем лично. В них просматривался расчетливый практик, следовавший принципам Realpolitik, добивавшийся с беспощадной настойчивостью осуществления германского традиционного национального интереса. Для Штреземана эти интересы представлялись простыми: восстановить Германию на уровне до 1914 года, сбросить финансовое бремя репараций, добиться военного паритета с Францией и Великобританией, пересмотреть восточную границу Германии и добиться объединения (аншлюса) Австрии с Германией. Эдгар Штерн-Рубарт, один из помощников Штреземана, описывает поставленные его шефом цели следующим образом:

«Штреземан искренне надеялся, как он однажды признался мне, на то, что сможет, в конечном счете: освободить Рейнскую область, вернуть Эйпен-Мальмеди и Саар, тщательно организовать аншлюс с Австрией и получить по мандату или иным образом африканскую колонию, где можно было бы обеспечить себя жизненно важным тропическим сырьем и куда можно было бы направить избыточную энергию молодого поколения»[383].

Штреземан, таким образом, явно не был «хорошим европейцем» в том смысле, как это стало пониматься после Второй мировой войны, хотя тогда еще не существовало такого критерия. Большинство государственных деятелей Запада разделяли точку зрения Штреземана, что версальские соглашения требуется пересмотреть, особенно в части, касающейся Востока, и что Локарно является всего лишь этапом этого процесса. Для Франции, разумеется, было невыносимо больно иметь дело с Германией, возродившейся после той самой войны, в которую Франция вложила всю себя. И тем не менее это было точным отражением нового соотношения сил. Штреземан понимал, что даже в установленных Версалем пределах Германия потенциально является самой сильной страной Европы. Из этого умозаключения он сделал вывод в духе реальной политики о том, что у него появилась возможность восстановить и довести Германию, по меньшей мере, до уровня 1914 года и даже сверх того.

Однако, в отличие от своих националистических критиков — и совершенно вопреки нацистам, — Штреземан полагался на терпение, компромисс и благодеяние со стороны европейского консенсуса для достижения поставленных перед собой целей. Живой ум позволял ему торговаться при помощи бумажных уступок — особенно по чувствительному и символическому вопросу о репарациях — ради прекращения военной оккупации Германии и перспективы долгосрочных перемен, которые обязательно вывели бы его страну на самые передовые рубежи. В отличие от немецких националистов он, однако, не видел необходимости в силовой ревизии Версаля.

Возможность следовать подобной политике была для Штреземана обусловлена ресурсами и потенциалом Германии. Война не сломила германской мощи, а Версаль улучшил ее геополитические позиции. Даже большее по катастрофичности поражение во Второй мировой войне не привело к уменьшению влияния Германии в Европе. Штреземан вовсе не был предшественником нацистских нападок на западные ценности, было бы точнее рассматривать нацистские эксцессы как препятствие на пути постепенного и, безусловно, мирного продвижения Штреземана к завоеванию его страной решающей роли в Европе.

Со временем тактика для Штреземана могла с таким же успехом перейти в стратегию, а подручное средство в убежденность. В нынешние времена изначальным мотивом сближения президента Садата с Израилем, почти несомненно, была попытка разрушить представление на Западе о воинственности арабов и психологически поставить Израиль в положение обороняющегося. Как и Штреземан, Садат попытался вбить клин между своим противником и его друзьями. Выполнив разумные требования Израиля, он надеялся ослабить его твердый отказ не возвращать арабские, а особенно египетские, земли. Но со временем Садат на самом деле превратился в поборника мира и врачевателя трещин в международных отношениях, что на первых порах, возможно, было всего лишь позой. Потом уже стремление к миру и примирению перестали для Садата быть просто инструментом политики достижения национального интереса и превратились в ценности как таковые. Не шел ли Штреземан по тому же самому пути? Его безвременная кончина оставляет нам такую возможность гадать, как одну из неразгаданных загадок истории.

К моменту смерти Штреземана вопрос репараций был почти решен, а западная граница Германии была установлена. Германия требовала пересмотра лишь восточных границ и положений о разоружении по Версальскому договору. Попытка оказать давление на Германию посредством оккупации ее территории не увенчалась успехом, а измененный локарнский подход по принципу коллективной безопасности не приглушил германского требования паритета. Государственные деятели Европы прибегали к всесторонней приверженности идее разоружения, в которой им виделась самая лучшая надежда на мир.

Понятие о том, что Германия имеет право на паритет, надежно закрепилось в умах британцев. Еще в 1924 году во время первого срока пребывания на посту премьер-министр лейбористского правительства Рамсей Макдональд объявил разоружение задачей первостепеннейшей важности. Во время своего второго срока, начавшегося в 1929 году, он приостановил строительство военно-морской базы в Сингапуре и сооружение новых крейсеров и подводных лодок. В 1932 году его правительство объявило мораторий на строительство самолетов. Главный советник Макдональда по этому вопросу Филип Ноэль-Бейкер заявил, что только разоружение сможет предотвратить новую войну.

Главное несоответствие между паритетом для Германии и безопасностью для Франции так и осталось неразрешенным, однако, возможно, потому, что оно было изначально неразрешимым. В 1932 году, за год до прихода Гитлера к власти, французский премьер-министр Эдуард Эррио пророчески заявлял: «У меня нет иллюзий. Я убежден, что Германия желает вновь вооружиться. …Мы находимся на поворотном пункте истории. До сего времени Германия следовала политике повиновения. …Теперь же она начинает проводить активную самостоятельную политику. Завтра это будет политика выдвижения территориальных требований»[384]. Самым примечательным аспектом этого заявления является его пассивный, покорный тон. Эррио не сказал ничего о французской армии, которая оставалась самой большой в Европе, о демилитаризованной в соответствии с Локарно Рейнской области, о все еще разоруженной Германии. Не сказал он и об ответственности Франции за безопасность Восточной Европы. Не желая воевать за свои убеждения, Франция просто ожидала решения собственной участи.