Родина - Фернандо Арамбуру

– Я ничего не видел.

По дороге он столкнулся с Аранчей, которая неслась им навстречу с испуганными глазами:

– Ты цел? Что случилось?

– Маноло.

– Что?

– Маноло.

Он открывал рот, но мог произнести только одно слово: Маноло.

– Маноло Самарреньо?

Он кивнул, все еще держа мальчика на руках. Объяснять ничего не понадобилось. Аранча, словно онемев, только и смогла что хлопнуть себя ладонью по лбу. Больше они не проронили ни слова. Поспешно поднялись к себе домой, откуда она выбежала в панике, оставив без присмотра малышку, а еще – включенный утюг. Очень скоро завыла первая сирена – сначала где-то далеко, потом все ближе и ближе, уже в их районе.

И тут зазвонил телефон. Анхелита. Что там случилось? Значит, грохнуло так, что и они услышали. Аранча, прижимая к себе детей, взялась было объяснять, но ничего толком не объяснила, хотела что-то сказать, но ничего внятного сказать не сумела, правда, смогла выговорить, что дома она не одна, и свекровь, угадав ее состояние, ответила, что все поняла.

Гильермо сидел на кухне, схватившись руками за голову. Он выбрал кухню как самое подходящее место для своего горя/возмущения и вбил там эти горе/возмущение в пол, как вбивают столб в землю. Аранча с сыном и дочкой скрылись в детской комнате. Дети испуганно молчали. Потому что их отец очень громко стонал. Аранча взяла с собой транзисторный приемник. Прижав ухо к аппарату, включенному на самую малую громкость, она очень быстро услышала подтверждение: террористический акт, бомба, район Капучинос, один погибший.

Она заплела косичку Айноа. Расплела. Снова заплела. Через два часа они собирались поехать на обед к ее родителям, но ей надо было найти для себя какое угодно занятие, чтобы заполнить оставшееся время, успокоиться и осознать – с облегчением, с огромным облегчением, ох! – что дети с ней, что можно трогать их, слышать их голоса, а это значит, что они живы и здоровы.

Эндика, тихо сидевший рядом, ухватился за подол ее юбки – так держатся за поручень в городском автобусе. Мать отошла на несколько шагов, чтобы достать из ящика комода пакет с заколками для волос, и мальчик молча пошел следом. И так же, держась за материнскую юбку, вернулся на место.

Дверь в детскую осталась приоткрытой, и до них доносились через неравные промежутки времени едва различимые, уже угасающие всхлипывания Гильермо, теперь не такие пронзительные, скорее даже глухие. Поначалу Аранча, чтобы не волновать детей, хотела закрыть дверь. Но тотчас передумала. Пусть слышат, пусть знают, в какой стране им выпало жить.

А тем временем на кухне Гильермо произносил гневные политические речи. Проклинал национализм, который отравлял людям души и превращал многих и многих молодых басков в преступников. Гильермо перечислял виновных: лендакари со своим ядовитым языком, лицемер епископ, националисты, у которых руки по локоть в крови, а также соседи-доносчики, которые сообщают ЭТА, в котором часу будущая жертва проходит там-то и там-то. Потом Гильермо со злобой и отчаянием стал кого-то передразнивать:

– Вот здесь, кстати, живет один испанец, и вы можете прихлопнуть его без всякого труда, когда он пойдет за хлебом. У него семья? Значит, должен был сам подумать о своей семье, прежде чем лезть в члены муниципального совета. Что? Он хороший человек и в жизни мухи не обидел? Какая разница? Он ведь член происпанской партии, которая нас притесняет, и, кроме того, тут у нас идет серьезная борьба.

Иисус, Мария и Иосиф, и все это он говорит при открытом окне? Аранча решила проверить.

– Тебя услышат.

– Ну и пусть.

Окно на кухне она поскорее закрыла.

– Ты ведь не один живешь.

– Я вдруг почувствовал жгучую ненависть. Как будто крапива жалит нутро. Аранча, любовь моя, скажи мне что-нибудь, чтобы я избавился от этой ненависти, которая меня просто раздирает. Меньше всего я хотел бы кого-то ненавидеть.

– Выпусти пар, поругайся как следует, только не кричи. И за дверью нашей квартиры – тоже молчок! Договорились? Нам не нужны лишние проблемы. Мы пойдем на похороны, принесем свои соболезнования. Не позволим себе терять лицо и будем держаться достойно.

– В таком состоянии я не могу ехать к твоим родителям. Надеюсь, ты понимаешь. Поезжай одна с детьми.

– Конечно, тебе туда ехать незачем. Не хватает только, чтобы ты упомянул моего брата и ввязался в спор с матушкой – она ведь стала настоящей фанатичкой.

– Еще бы, ее бедный сынок угодил в тюрьму, а ведь он убийца, да еще из самых страшных.

– Ладно, довольно. Ты ведь обещал, что мы никогда не будем касаться этой темы в присутствии моих родителей. Наши дети имеют право навещать деда с бабкой.

Где-то в половине второго Аранча вышла из дому с принаряженными, умытыми и надушенными детьми. Айноа подошла к отцу, чтобы поцеловать его. Эндика, стоя сзади, вежливым голосом спросил:

– Ты грустишь, aita?

– Да, сильно грущу.

– Из-за того, что случилось с Маноло?

– А ты, значит, все-таки посмотрел.

– Только одним глазком.

Гильермо обнял мальчика, обнял Аранчу и дочку, проводил всех троих до двери и посмотрел, как они спускаются по первому лестничному пролету. А когда они обернулись, послал им воздушный поцелуй.

Если бы Мирен только знала. Что знала? А то, что внуки за глаза иногда называли ее “злая бабушка”. И как ни старалась Аранча, изменить их отношение не удавалось. Она понимала: в лучшем случае они, чтобы не огорчать меня, промолчат, но все равно чувства их останутся прежними.

Даже у маленькой Айноа, которой еще не исполнилось и четырех, заметна была настороженность в присутствии amona Мирен, а что касается Эндики, то у него в некоторых случаях прорывалась неприкрытая враждебность.

С Анхелитой и Рафаэлем они вели себя совсем иначе. Отчасти потому, что те отдавали им больше времени, видели почти каждый день и имели больше возможностей развлекать внуков и показывать им свою любовь. Но еще и потому, что они по характеру были добродушные, щедрые, веселые, а Мирен обычно казалась сердитой и строгой, хотя и не со зла, а только потому, что была такой по натуре, всегда была такой – нетерпимой и резкой, не только со своими детьми и мужем, а вообще со всеми.

Что касается aitona Хошиана, так он, откровенно говоря, играл роль малозаметную. Точнее, не играл никакой роли. Как правило, Айноа и Эндика видели его один или два раза в месяц, но и когда видели, он просто молчком сидел на своем стуле, казался ко всему безразличным и даже не пытался чем-то с внуками заняться. Впечатление часто было такое, будто его и нет вовсе в комнате.

Как-то Эндика спросил мать, почему дедушка Хошиан так мало разговаривает.

– Наверное, потому что ему нечего сказать.